Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский
– Со мной что-то странное: я здоров, но я ничего не помню. Что это, мне приснилось, или правда здесь был брат Митенька?
Потом он силился припомнить, кто это сидит за столом, но чужих не мог узнать…
Вечером Лев Николаевич сидел в большом кресле у двери в гостиную и молчал.
Потом он сказал:
– Что вы все так беспокоитесь? Мне так хорошо… и такое равнодушие: здоров – здоров, нездоров – нездоров, умру – умру. Только мне хорошо, что вы все тут. Ну, а теперь все прощайте. Я пойду совсем…
Из «Яснополянских записок» доктора Душана Петровича Маковицкого:
Сегодня <Л.Н.> гулял, как обыкновенно в последнюю неделю, когда санный путь испортился, по осевшему снегу в саду. Снег липкий, ходьба трудная. Изжога мучает его, мало ест. Вследствие всего этого ослаб. Напряжение мысли <накануне много писал>, затруднительные прогулки. И сегодня за обедом случился с ним обморок. Был большой переполох и пререкания, делается ли что нужно, не вызвать ли докторов и кого. Телеграфировали Никитину и Щуровскому. Софья Андреевна сваливала болезненное состояние на изжогу и суетилась, тревожилась, что Л.Н. от изжоги не лечится. Свалили вину на кумыс, которого Л.Н. выпил что-то бутылок 15 в продолжение 10 дней…
Когда Л.Н. вечером, с 9. 15 до 10 сидел в зале и его просили идти ложиться, он сказал:
– Что вы мной озабочены? Мне так хорошо, так хорошо! Умереть – так умереть, жить – так жить.
Л.Н. сидел в кресле в зале… Старались говорить между собой. Л.Н. не спрашивали, но иногда Л.Н. сам вовлекался в разговор и не мог вспомнить, о каком Илюше, Андрюше, Ольге Константиновне идет речь <имена сыновей Толстого и его невестки>.
Когда ему сказали, что во время обеда с ним была дурнота, Л.Н. с трудом проговорил:
– За обедом сидел? Что вы говорите, что вы! Ничего не помню. А за обедом? Я сидел за столом? Ничего не помню.
Ничего не желал пить. В 10. 1 5 лег.
Л.Н. с осени заметно постарел, стал настоящим стариком… У него теперь есть самостоятельная жизнь, особенная. Перестал многим интересоваться и стал многое забывать. Бывали у него часы явно выраженного стариковского состояния – не мог вспомнить про сына Мишу (это было осенью), а потом вспомнил.
Из записей секретаря Николая Николаевича Гусева «Два года с Л.Н. Толстым»:
12 апреля.
Сегодня Лев Николаевич не спал всю ночь от изжоги. За обедом он вдруг побледнел, и с ним повторилась бывшая полтора месяца назад забывчивость.
– Это кто там сидит с Варварой Михайловной?
– Анночка <внучка, дочь Ильи Львовича>? Когда ж ты приехала?
(Анна Ильинична живет здесь уже несколько дней.)
– А ты, Лева, куда поедешь?
– В Петербург.
– Один или с женой?
– Да ведь она там.
– Я так крепко спал перед обедом, что я все забыл. Что это мне во сне снилось или это правда было, что Митя-брат приехал?
(Дмитрий Николаевич, брат Льва Николаевича, умер в 1856 г.)
Всем тяжело. Я с трудом сдерживал слезы. Льву Николаевичу посоветовали пойти к себе, на что он согласился. Послали телеграммы врачам Никитину и Беркенгейму.
Вечером перед чаем Лев Николаевич вышел в столовую. Ему было лучше, но забывчивость продолжалась. Он сел в кресло около дверей в гостиную и сидел, сам не начиная говорить ни о чем, но прислушиваясь к тому, что говорили другие, и изредка задавая вопросы, относящиеся к разговору. Вдруг он спросил:
– А где Сережа?
Ему ответили. Через некоторое время он опять спросил:
– А где Илья?
Всем было тяжело. Насильно заставляли себя разговаривать.
– Ну, Таня, – сказал Лев Николаевич дочери, – расскажи что-нибудь, займи все общество.
Софья Андреевна что-то предложила Льву Николаевичу.
– Что вы суетитесь? – спокойным, вялым и не совсем внятным голосом отозвался Лев Николаевич. – Здоров – здоров, нездоров – нездоров, умер – умер, мне безразлично. А вот, что вы все тут, это хорошо.
Лев Львович предполагает, что он и о сыновьях справлялся потому, что ему хотелось, чтобы все были здесь.
Обобщая тексты, можно прийти к некоторым выводам.
Толстой в день припадка переутомлен: накануне много, напряженно работал, не спал ночь от изжоги, перед обедом устал, гуляя по липкому снегу (он не любит гулять по дорожкам). Недомогание началось не за обедом, а раньше: еще во время предобеденного сна он «все забыл», тогда же ему начинает казаться, что приехал умерший более полувека назад брат Митенька. Это заблуждение оказывается стойким: даже приходя в себя, он продолжает спрашивать про Митеньку.
Очевидцы по-разному оценивают состояние Льва Николаевича во время припадка. У Гольденвейзера он как будто теряет сознание, момент почти полного обморока. У Маковицкого – определенно: случился обморок. У Гусева обморок вообще не назван: только неожиданная бледность и забывчивость. Видимо, они не одновременно замечают короткий пик припадка (недаром Гольденвейзер особо отмечает, что сидел напротив), по-разному его воспринимают.
Наверно, в зависимости от характера общения каждого с Львом Николаевичем после припадка, они определяет и силу и длительность настигшей его утраты памяти. Здесь «первенство» за Маковицким: Лев Николаевич не только не помнит каких-то людей – не помнит и того, что сидел за обеденным столом, что ему было дурно. Но у доктора Маковицкого обзор шире: он пишет и о потере памяти, замеченной на полгода раньше.
По указанию Гольденвейзера, на другой день («наутро») Лев Николаевич совсем здоров. Но Гольденвейзер в 11 часов утра уезжает из Ясной, с Львом Николаевичем видится недолго. Но, наверно, как и все в доме, знает, что тот отправился на обычную утреннюю прогулку.
После прогулки Льва Николаевича встречает у дома Гусев, спрашивает о здоровье:
«– Ничего, слабость,
