Павел Басинский - Лев в тени Льва. История любви и ненависти
Остроумное сравнение числителя дроби с наличными качествами человека и знаменателя с его мнением о себе более глубоко, чем оно кажется.
У папа́ был огромный числитель и маленький знаменатель, и потому величина была большая».
Возможно, неприязнь отца к сыну главным образом объяснялась именно тем, что нравственная и умственная природа Льва Львовича была устроена ровно противоположным образом. Наверное, он был лучше и добрее отца. Нет сомнений, что Толстой искренне мучился из-за того, что не может полюбить своего третьего сына, да еще и тезку, испытывая при этом куда более теплые чувства к остальным сыновьям. В дневнике он не раз признавался, что больше всех любит как раз Андрея – самого беспутного и самого противоположного по взглядам сына. Но именно во Льве Втором Толстой видел свое даже не кривое, а перевернутое отражение. Видел самого себя, каким он мог бы стать. И это больше всего терзало его.
В июле 1910 года Толстой записал в дневнике: «Понял свой грех относительно Льва: не оскорбляться, а надо любить… Мне надо только благодарить Бога за мягкость наказания, которое я несу за все грехи моей молодости и главный грех – половой нечистоты при брачном соединении с чистой девушкой. Поделом тебе, пакостный развратник. Можно только быть благодарным за мягкость наказания».
Но это покаяние едва ли утешило бы Льва Львовича.
Послесловие
Разрушение личности
После смерти отца у Льва Львовича была возможность по-новому осмыслить свои отношения с ним, сделать какие-то выводы, прежде всего о себе самом, и начать жить по-новому, без прежних метаний. Ведь и условия для этого вполне сложились: он был еще достаточно молод, делал успехи в скульптуре, у него была прекрасная заботливая жена Дора и пятеро детей.
Много лет спустя в 1932 году его младшая сестра Александра Львовна писала старшей сестре Татьяне Львовне Сухотиной-Толстой: «Мы, дети Толстого, должны бы были всю жизнь быть настороже, помнить что ли, что мы получали, мы не заслужили. Мы же всегда считали, что получали слишком мало».
К сожалению, Лев Львович или не понимал того, что быть сыном Толстого – это великая ответственность и крест, или, как раз хорошо понимая это, не желал с этим мириться. В результате вся его жизнь превратилась в «историю заблудившейся души», как верно заметила его исследователь Абросимова.
После смерти отца он прожил еще тридцать пять лет – большую часть своей сознательной жизни. Но нельзя сказать, что эти годы были украшением в его биографии.
В своих воспоминаниях Лев Львович пишет, что после «мрачных похорон» отца немедленно вернулся в Париж и «с еще большей жадностью набросился на свои работы, не желая ни о чем думать, никого видеть и ни о чем больше мечтать». Увы, это было не так.
12 ноября он действительно покинул Ясную Поляну и поехал в Петербург. Через неделю после похорон Толстого в газете «Новое время» появилось письмо Льва Львовича под названием «Кто виновник». «Считаю своим долгом пока публично объявить следующее. С документами в руках всему миру я могу показать, что прямым и единственным виновником тяжелой душевной драмы, поведшей за собою печальный конец моего отца, его нечеловеческих страданий является не кто иной, как В. Г. Чертков…»
В этом письме Лев Львович во всем винил одного Черткова, утверждая, что тот «отнял у нас Толстого». Имя сестры Саши, с которой он о чем-то долго говорил перед отъездом из Ясной Поляны, не упоминалось, хотя трудно предположить, чтобы к тому времени он еще не знал о завещании отца, по которому всё его литературное наследие формально переходило одной Саше.
Но в тот же день, когда было опубликовано письмо, Тульский окружной суд обнародовал завещание Толстого. Тем не менее, в следующем письме в «Новое время» Лев Львович опять не упоминал сестру, всю ответственность возлагая на Черткова. «Обвиняю Черткова в том, что он вовлек отца в тяжелую внутреннюю борьбу, в умалчивание о завещании от самых близких ему людей, тогда как сам завещатель хотел объявить им о своем намерении, что привело отца к страшным душевным страданиям и преждевременной смерти».
Нельзя сказать, что это было неправдой. К тому же, не называя сестру, брат поступал благородно по отношению к ней.
Но в чем был смысл этих писем, породивших настоящий скандал в прессе? Заклеймить Черткова и тем самым бросить тень на его будущие старания по изданию полного собрания сочинений отца? Доказать, что он был не другом, но врагом Толстого?
Однако, все понимали, что дело обстояло гораздо сложнее. Неслучайно, никто из родных публично не поддержал Льва Львовича, а его брат Илья Львович даже оспорил его точку зрения в газете «Русское слово». Там же против брата выступила и Саша.
Проявляя бешеную публичную активность, Лев Львович, что называется, «рвал и метал». Вместо поисков мира между сыновьями Толстого, Сашей, Софьей Андреевной и Чертковым, так необходимого для работы над наследием отца, он объявлял войну.
Но кому? Чтобы оспорить завещание, нужно было судиться с Сашей. Некоторое время Лев Львович был близок к этой мысли, но затем от нее отказался. «Конечно, судебного процесса не поведу, – писал он матери 19 ноября, – хотя мог бы его выиграть…»
Он был недалек от истины. Ни власти, ни общественное мнение, особенно в лице писателей того времени, не симпатизировали Черткову. Но выиграть процесс надо было не у него, а у родной сестры, младшей, самой любимой в конце жизни дочери Толстого.
Собственно, один из таких процессов и выиграла Софья Андреевна, оспорив в Сенате право дочери на часть рукописного наследия Льва Николаевича, которую жена Толстого считала своей собственностью и хранила в Румянцевском и Историческом музеях.
Все-таки у Льва Львовича хватило здравого смысла не судиться с сестрой. Ведь это означало бы кроме всего прочего доказывать, что перед уходом из Ясной Поляны Толстой находился в состоянии старческого слабоумия и не отвечал за свои мысли и поступки.
Но насколько искренне он жалел отца, обвиняя одного Черткова в его преждевременной смерти?
В письме к матери от 23 декабря 1910 года, написанном из Парижа, он писал о нем крайне грубо:
«Шопенгауэр говорит: есть три этапа морали:
1) Эгоизм.
2) Жалость.
3) Аскетизм.
Увы, отец не сошел в своей жизни с первой ступени. Вторая была не достигнута даже в конце жизни. К чему же всё это его учение?»
В одном из мемуарных набросков об отце, вспоминая его, каким тот был в конце жизни, сын писал о нем и вовсе чудовищные слова: «Я скажу еще одну ужасную вещь. Он был завистлив. Он завидовал мне, моим годам, моим путешествиям, может быть, даже тому, что я лепил мою мать, а не его в последнее лето…»
