Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Сразу же в день прибытия в Мюнхен я познакомится с Гербертом Альберти, одним из привлекательных представителей того, уже сравнительно не нового направления в литературе, которое пестовало издательство «Инзель». Его визитной карточкой был Гуго фон Гофмансталь, его идеологом — гениально одаренный, но спорный в своих осуществлениях Рудольф Борхардт, а движущей силой — Альфред Вальтер фон Хаймель, отпрыск богатого дома бременских коммерсантов, двоюродный брат Рудольфа Александра Шрёдера. Миллионное состояние позволяло Хаймелю издавать то, что ему приглянулось, в самом роскошном виде и в количестве ста нумерованных экземпляров, каждый из которых был отмечен именем его обладателя. В круг получателей этих библиофильских изысков входил и Герберт Альберти.

Его довольно бледные вирши также вышли в «Инзеле», и он готовил там Расина в своем переводе. В противоположность тоже бременцу Эрнсту Ровольту, он был человеком хрупким, эдаким северным эфебом с тихим голосом и сдержанными, во всем безукоризненными манерами. У него была на Швабингском Ручье вилла, перестроенная на романтический лад, с необозримым садом, недалеко от старой мельницы, где я пять лет назад жительствовал с Пе- трасом Кальпокасом. Альберти был невысок и щупл, у него были темно-русые волосы, голубые глаза и тонко очерченный овал лица. У него имелся, что тогда было редкостью, собственный автомобиль, который он сам и водил.

В этом кругу я познакомился с новым эстетизмом. Здесь хоть и почитали Стефана Георге, но с оговорками, а великим поэтом считали Рудольфа Александра Шрёдера. То была богема людей состоятельных, богатых и сытых, симпатичная, но откровенно стерильная. Они красиво одевали своих очаровательных женщин, но поздними вечерами у потухающих каминов в одиночку пили свой old crusted portwine, забравшись с ногами на покрытую толстыми персидскими коврами оттоманку. Они ездили на автомобилях, а зимой выбирались иногда с лыжами в горы — новый модный спорт, — но, в сущности, они были снобы, принужденные восхищаться вещами, к которым на самом-то деле были вполне равнодушны, — эдакая новая, далеко не лучшая, разновидность Евгения Онегина.

Герберт Альберти мне понравился. В ту пору он, несмотря на весь свой утонченный эстетизм, мечтал издать сборник песен под названием «Золотая лира», для которого он хотел написать зонги в народном духе, а положить их на простую и популярную музыку должен был другой белокурый бременец — Кристиан Лахузен. Замышлялся песенник, который мог бы стать любимой книгой масс и принести авторам миллионы. Они ежедневно мусолили этот план, опьяняя себя разговорами о грядуших колоссальных прибытках, — но в действительности не возникло ни единой поэтической и музыкальной строчки.

Поражало прежде всего точное чувство, с каким они отличали подлинное искусство от безвкусной халтуры, которую они презирали, но готовы были продуцировать ради миллионной наживы.

Фольмёллер, натура более сильная и одаренная, чем эти молодые люди, тем не менее говорил на их языке и чувствовал себя среди них в своей тарелке. Он дружил с Альфредом Вальтером фон Хаймелем, через которого, вероятно, и попал в «Инзель». А поскольку он с ними знался, то и я вскоре почувствовал себя среди них своим человеком.

Какое-то время в этом кругу вращался и Карл Штерн- гейм, борец с частным капиталом и буржуазией. Когда-то сам нажив миллионы в своем брюссельском банке, теперь он выводил миллионеров на чистую воду в своих разяще острых, хотя и несколько примитивных комедиях с их карикатурным делением всего и вся на черное и белое, как это и свойственно беспощадному социализму. Это принесло ему звание нового Лессинга — правда, в той прессе, для которой сам Лессинг подобрал подходящие ей имена. Крашенный красным снобизм Штернгейма, однако, распознали. Такие вопиющие противоречия замечают даже эфебы.

Совсем другая атмосфера царила у Георга Мюллера. Приверженец классицистского неоромантизма, каковой он поощрял своими изданиями Вильгельма фон Шольца и Пауля Эрнста, он в то же время оказался чуток к эпическим пробам экспрессионистов, что и доказал, напечатав первые книги Альфреда Дёблина и Альберта Эренштайна. Кроме того, он рискнул собрать воедино осколки обширного, но раскиданного, разбитого вдребезги творчества Франка Ведекинда, чем обеспечил его окончательное признание.

Вообще Мюллер первым издал многих авторов, которых потом, после того как он проломил лед, подхватили другие издатели. Он открыл Леонгарда Франка и Теодора Дойблера, именами коих издательство «Инзель» стало потом украшать свои каталоги. Альфред Нойман, Отто Цофф, Демольдер, Пришвин, Белый. Совсем недавно еще состоялась пиратская попытка присвоить себе открытие Пио Барохи — пятьдесят лет спустя!

Мюллер упрекнул меня в том, что я его позабыл, позабросил, отметив, что наши дела могли бы продвинуться, если бы я «крепко сел на штаны». Но мне удалось его умаслить.

Как только я начал рассказывать ему о плане издания серии русских классиков, он навострил уши. И занялся расчетами. Да, на возврат субсидий он согласен. Он, правда, предложил было включить в серию его издание Гоголя и Тургенева, но так как я знал, что в Петербурге не согласятся с кандидатурой главного редактора этого издания, известного левака д-ра Отто Бюка, то сумел его убедить в необходимости от этого шага пока воздержаться.

Однако я чувствовал себя обязанным проинформировать его об опасениях Шахматова, что панславистские круги в Петербурге постараются торпедировать этот великий проект. Мюллер слушал, покачивая головой.

Под конец он составил письмо к профессору Шахматову, которое мы вместе с ним отредактировали, и я покинул его с наброском соглашения между издательством Георга Мюллера и петербургской Академией наук.

Нашли ли мы снова общий язык? Мне бы очень того хотелось. Странно, Георг Мюллер оставался для меня загадкой, но в подсознании моем теплилось какое-то предчувствие, что в будущем судьба еще сведет нас. Так оно в конце концов и случилось — со временем мы стали близкими друзьями.

Фольмёллер, основываясь на моем зингшпиле «Любимейший гость», решил, что я прирожденный мастер опереточного либретто, а, учитывая, насколько модной стала в то время венская оперетта, мне нетрудно будет добиться нешуточного успеха. И чтобы облегчить его достижение, он снабдил меня письмом к издательству «Три маски», которое выпускало и его собственные пьесы. То было хоть и недавно основанное, но уже процветающее предприятие, обеспечивавшее репертуарными текстами как драматические театры, так и театры оперетты.

Консул Соботка, руководитель и владелец издательства, принял меня любезно и, прочитав письмо, предложил в тот же день устроить читку моего зингшпиля. Когда я к ней приступил, передо мной, скептически на меня поглядывая, сидели еще четверо: прокисшая супружеская пара Ядассон, экзотического вида господин фон Ширах, подвизавшийся вроде бы в каком-то театре в Средней Германии, и господин Фридман, редактор издательства, с пенсне на надменном носу.