Станислав Зарницкий - Боттичелли

1 октября 1499 года покинул сей бренный мир Марсилио Фичино. Ушел еще один человек, который олицетворял собой золотой век Великолепного. Никого не взволновало известие о смерти философа, считавшегося некогда гордостью Флоренции. Скорбеть, по сути дела, было некому — одних казнили, другие рассеялись по всей Италии, третьи, как и Сандро, стремились не вспоминать о прошлом, чтобы не подвергать себя опасности, забились в свои норы. Прошлое ушло, и лучше было не ворошить его, а заниматься своим делом. Вот и сейчас, чтобы разделаться с оставшимися долгами, он начал писать «Рождество», надеясь продать его. Может быть, его купит тот же самый Джованни Веспуччи.

Когда-то это была одна из его любимых тем. Что бы там ни говорили о его произведениях, он все-таки надеялся, что во Флоренции остались истинные знатоки живописи. Для них он и писал свою картину. Кажется, она получалась неплохо — в ней было что-то общее с его прежними работами, а чем-то она напоминала «Шествие волхвов» Гоццоли. Нанеся углем контуры будущей картины, он многократно правил их, стараясь добиться, чтобы она была достойна тех, которые он писал когда-то. Как будто надеялся на похвалу давно уже ушедших, последним из которых был Марсилио Фичино.

Трудно понять, почему в этот год он пытался воскресить теперь уже далекое прошлое. Надеялся, что оно может снова вернуться? Искал опору в воспоминаниях своей юности? Стремился показать, что он отрекся от заблуждений, заставивших его примкнуть к сторонникам Савонаролы? Все может быть, но проклятый вопрос, был ли доминиканец еретиком, которым его сейчас пытались представить, или же все-таки пророком, призванным спасти мир, видимо, не давал ему покоя. Он почти поверил Великолепному и его друзьям. Он приветствовал приход Савонаролы и верил ему. Но и эта вера была поколеблена, ибо пророк из Феррары ничего не исправил, а только вверг Флоренцию в разорение. Бог явно был не на его стороне. Тогда на чьей? Трудно, почти невозможно было жить без надежды и веры.

2 ноября 1499 года его мастерскую посетил необычный гость — Доффо Спини. Такое посещение не могло быть вызвано простым любопытством или желанием посетить старого друга. Спини никогда не интересовался живописью и в близких знакомых Сандро не числился. Вот почему, увидев мессира Доффо, Сандро не то что испугался, но почувствовал себя явно не в своей тарелке. Доффо был членом Совета десяти, в числе других допрашивал Савонаролу и его сотоварищей и отправил их на виселицу. Конечно, он явился неспроста — это уразумел бы даже ребенок. Может быть, до властей дошли слухи о сомнениях Сандро, хотя он о них и не распространялся. Во всяком случае, этот визит был, несомненно, связан с вопросами веры, ибо сторонниками Медичи занимались другие люди. Доффо после казни Савонаролы считался во Флоренции человеком опасным, и с ним предпочитали не общаться, а тем более не вступать в какие-либо беседы. Но ведь нельзя уйти от разговора, если он пришел в качестве гостя!

Каковы бы ни были истинные намерения Доффо, настроен он был довольно миролюбиво и, как человек, стосковавшийся по собеседникам, расположен к спокойному и долгому разговору. Ничего предосудительного в мастерской Сандро он, естественно, обнаружить не мог — разве только незаконченное «Рождество». Проповеди Савонаролы, которые время от времени все еще читали Симоне и его друзья, были надежно спрятаны. Спини оставался у него долго, и говорили они о многом. Если что и интересовало Доффо, так это, как живет Сандро, что он намерен делать и не нужна ли ему помощь. О том, как живет некогда прославленный живописец, можно было бы легко догадаться. Стоило лишь взглянуть на его изрядно потертый плащ и пустые шкафы, на потухший камин, в котором далеко не каждый день разводили огонь. Часто у братьев Боттичелли не было денег, чтобы купить дров, а зима обещала быть не из теплых.

Но язык у Спини был хорошо подвешен: сам того не замечая, Сандро оказался в конце концов втянут в разговор по поводу недавних событий и услышал от очевидца, как допрашивали Савонаролу и какие пытки к нему применяли. Оказывается, у мессира Доффо были те же сомнения, что и у него, но он человек государственный и должен исполнять то, что ему поручено Синьорией. Сейчас или никогда — такая мысль вертелась в голове Сандро, заставляя забыть о риске. Перед ним сидел один из немногих людей, способных разрешить его сомнения, и Сандро спросил, правду ли говорят, что Савонарола все-таки признал ересь своего учения и отрекся от него. Спини долго молчал, словно обдумывая, стоит ли посвящать в эту тайну постороннего человека. Но наконец решился: «Сандро, должен ли я открывать тебе истину? Ну хорошо, я это сделаю: мы не обнаружили в его показаниях и намека на грехи — ни на смертные грехи, ни на грехи, совершенные по неведению». Наступило тягостное молчание. Спини, возможно, и не подозревал, какую бурю вызвал в душе Сандро: значит, все-таки правы те, кто считает, что они, флорентийцы, казнили святого и расплата за это злодеяние вскоре последует!

Симоне был в панике, когда услышал о посещении их дома Спини и о том, что Сандро, забыв осторожность, беседовал с ним о Савонароле. Доффо явно приходил в их дом неспроста. Почему он избрал именно их? Что у них с ним общего? Видимо, до городских властей дошло, что у них собираются те, кто раньше поддерживал Савонаролу. Теперь у них остается только один выход — бежать из Флоренции! Сандро только отмахнулся: он слишком стар, чтобы пуститься в бега. И что он, собственно, сделал такого, чтобы сломя голову покидать родной город? В гораздо более трудные времена он оставался здесь, покоряясь своей судьбе.

Визит Спини, какую бы он цель ни преследовал, имел значительные последствия для дальнейшей жизни Сандро: если раньше у него были сомнения относительно истинности учения Савонаролы, то теперь они рассеялись. Результатом было то, что он, отложив на время, а на самом деле навсегда, уже начатое «Рождество», начал готовиться к новым работам. По просьбе брата Симоне достал где-то у своих друзей проповеди неистового доминиканца, и теперь Сандро частенько можно было увидеть за их чтением. Со страниц рукописей на него обрушивался поток разоблачений: Католической церкви в ее грехах, флорентийцев — в распущенности нравов, властей — в корыстолюбии и продажности. И ко всему этому добавлялись предсказания близких бед и катастроф, которые обрушатся на Флоренцию.

Эти откровения вдруг оживили заснувшую фантазию живописца. Картины предстоящих бедствий обрушились на него. «Я видел меч, занесенный над Италией, — пророчествовал Савонарола, — земля вздрогнула, и я узрел ангелов, которые пришли, держа в руках красные кресты». И теперь пораженный Симоне видел, как на картине, начатой его братом, оживает это видение. Видел, как на фоне Флоренции встает громадное распятие, как бьется у его подножия в страхе и тоске Мария Магдалина, которая, по замыслу живописца, должна была символизировать Италию; видел ангела, стоящего подле нее и поражающего своим мечом лису, символ греховности. А может быть, это была не лисица, а лев — символ Флоренции? С неба низвергались вниз бесчисленные красные кресты: «Крест гнева Господнего омрачил небо, гонимые ветром тучи метались, словно бесноватые, и гром сотрясал вселенную; град, огонь и острые стрелы падали с небес, поражая множество людей, так что мало их осталось на земле». Это тоже было сказано доминиканцем, и это теперь зримо стояло перед глазами Симоне.