Святослав Рыбас - Василий Шульгин: судьба русского националиста

Советские историки обобщенно указывали, что «…в речах генерала Л. Г. Корнилова, генерала А. М. Каледина, П. Н. Милюкова, В. В. Шульгина и др. была сформулирована программа контрреволюции: ликвидация Советов, упразднение общественных организаций в армии, доведение войны до победного конца и т. д.».

Однако выступление нашего героя произвело сильное впечатление: «Из всех речей, произнесенных на Московском совещании, наибольшее на всех впечатление произвела речь Шульгина. Своим патриотическим чувством он сумел заразить даже всю враждебную ему часть аудитории. Говорил он медленно, слабым голосом, но в то время как речи других ораторов прерывались то справа, то слева, речь Шульгина точно всех заворожила. В зале стало совершенно тихо, и каждое слово его было отчетливо слышно на всех местах огромного театра. Даже большевики не могли освободиться от гипноза шульгинского красноречия»[334].

Командующий Юго-Западным фронтом генерал Деникин оставил свое описание столкновений на Государственном совещании.

«Волнуется Шульгин (правый): „Я хочу, чтобы ваша власть (Временного правительства) была бы действительно сильной, действительно неограниченной. Я хочу этого, хотя знаю, что сильная власть очень легко переходит в деспотизм, который скорее обрушится на меня, чем на вас, друзей этой власти“…

Еще более яркое противоречие сказалось в области военной. Верховный главнокомандующий в сухой, но сильной речи нарисовал картину гибнущей армии, увлекающей за собою в пропасть страну, и изложил, в весьма сдержанных выражениях, сущность известной своей программы. Генерал Алексеев с неподдельной горечью рассказывал печальную историю прегрешений, страданий и доблести былой армии, „слабой в технике и сильной нравственным обликом и внутренней дисциплиной“. Как она дошла до „светлых дней революции“ и как потом в нее, „казавшуюся опасной для завоеваний революции, влили смертельный яд“. Донской атаман Каледин, представлявший 13 казачьих войск, не связанный официальным положением, говорил резко и отчетливо:

„Армия должна быть вне политики. Полное запрещение митингов и собраний с партийной борьбой и распрями. Все советы и комитеты должны быть упразднены. Декларация прав солдата должна быть пересмотрена. Дисциплина должна быть поднята в армии и в тылу. Дисциплинарные права начальников должны быть восстановлены. Вождям армии — полная мощь!“

…Что сделает правительство? Найдет ли оно в себе достаточно силы и смелости порвать оковы, наложенные большевиствующим советом?

Корнилов заявил твердо и дважды повторил: „Я ни одной минуты не сомневаюсь, что (мои) меры будут проведены безотлагательно“.

А если не будут, — борьба?

Он говорил еще: „Невозможно допустить, чтобы решимость проведения в жизнь этих мер каждый раз проявлялась под давлением поражений и уступок отечественной территории. Если решительные меры для поднятия дисциплины на фронте последовали как результат Тарнопольского разгрома и потери Галиции и Буковины, то нельзя допустить, чтобы порядок в тылу был последствием потери нами Риги, и чтобы порядок на железных дорогах был восстановлен, ценою уступки противнику Молдавии и Бессарабии“»[335].

В дневнике Ариадны Тырковой передана тревожная атмосфера события.

«Государственное Совещание, 12 августа 1917.

Керенский сильно раздражен требованиями Корнилова.

Ведет дело тройка — Керенский, Некрасов и Терещенко…

У Керенского очень много личного против Корнилова и Савинкова. Он думает, что они под него подкапывают…

Красный стол, золото и красное. Огромная сцена. Волненья, знакомые лица. Ложи и ряды. Старики-общественники. Молодежь солдатская и рабочая. Сидят по организациям.

Фигура Керенского, похож на юношу, быстрота его жеста. Голос. За ним два адъютанта, налево социалисты, направо кадеты и Некрасов…

13 августа выступил Корнилов.

Корнилов. Тот, кого Керенский назвал вождь погибающей армии, последняя ставка поруганной России.

Последняя надежда — это офицеры.

Корнилов как вестник трагедии…

Затем выступил Чхеидзе.

Чхеидзе (все-таки похож на нетопыря. Может быть, бесы опять и опять вселяются в толпу).

Ни одного слова о своих ошибках. Все та же безответственная игра словами.

О предательстве большевиков ни слова.

(Кощунственно звучат слова об обороне из уст того, кто заставлял солдат сидеть, когда приветствуют их вождя.) (То есть генерала Корнилова. — С. Р.)

(Дикая овация при словах об удалении генералов-контрреволюционеров.)

(Лицемерное приветствие рядовому офицерству)…

Шульгин. О борьбе с сепаратизмом украинцев.

На следующий день выступал генерал Алексеев. Снова солдаты не захотели встать для приветствия.

Алексеев заявил, что нужны „меры, а не полумеры“.

Выступление Пешехонова.

„В некоторых местах крестьяне захватывают уже реквизированный хлеб. Это уже грабеж. Когда мешают вывозить от помещиков, тоже надо решительные меры принять, от расточения государственного имущества“.

Агитация, уездные съезды, обращение к казакам, обращение к духовенству. К советам…»[336]

Шульгин выступал на второй день после Родзянко и Маклакова. Он их не слышал, так как от нервного напряжения неожиданно заснул. Очнувшись, пошел к трибуне и страстно обрушился на украинских сепаратистов, а также выступил за введение смертной казни на фронте, чтобы пресечь развал армии.

В газетном репортаже Алексея Толстого (будущего знаменитого советского писателя) говорилось: «И уж действительно „все промелькнули перед нами“. Изящный и тонкий Набоков, бурный Родичев, выпаливающий слова, как из пистолета; огромный и медленный Родзянко, начавший журить Временное правительство, тыкая в него пальцем; изысканный ядовитый умница Шульгин…»[337]

Снова Тыркова:

«16 августа 1917. Ц. К.

Кишкин рассказывает, что Керенский и Некрасов ждали в Москве вооруженного восстания с Корниловым во главе. Расставили пулеметы в доме генерал-губернатора. Корнилов приехал в 2 часа. Керенский не видался с ним до 14 августа в заседании. Некрасов сказал, что боятся только речей Шульгина и Милюкова…

Все считают, что Керенский провалился.

…Положение ужасающее. Киев без хлеба. Армия тоже…

20 августа 1917. Ц. К.

Карташев. Московское совещание — всероссийская достоевщина. Керенский — Гамлет.

Мы все какие-то политические травоядные…

В старых насильниках и генералах был секрет власти. Это нашим сознанием проклято…