Виктор Еремин - Тайны смерти русских писателей

Алексею Константиновичу в этом бесконечном ряду досталось относительно не крепко — его просто объявили наркоманом, прошедшим все стадии наркотической ломки. Но вспомним письмо A.C. Пушкина П. А. Вяземскому в ноябре 1825 г.: «Толпа… в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего.

При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе»[263]. И впрямь гении не доступны интеллигентским мерзостям, поскольку поэт говорил именно об интеллигенции — никому другому возиться в помойке чужого бытия нет надобности, другие люди если и завидуют, то иному, но никак не известности и общественному уважению.

Что же случилось с Алексеем Константиновичем 28 сентября 1875 г.? Самоубийство это было или трагическая ошибка?

Сторонники вероятности суицида аргументируют свою позицию совокупностью следующих причин. Во-первых, Толстой понимал, что обречен, что бессмысленно продолжать борьбу за существование и продлевать постоянно усиливающиеся мучения. Во-вторых, под действием морфия у писателя был наркотический психоз. В-третьих, на душе Алексея Константиновича, привыкшего к роскошной жизни, тяжелейшим камнем лежала возможность скорого разорения. В-четвертых, на больного отрицательно влияло безразличие и даже презрение со стороны Софьи Андреевны, которая жила с ним только ради его денег.

Конечно, по-настоящему вескими можно считать первые два аргумента. Но Толстой, и это видно из всего его творчества, никогда не относился к жизни как к легкомысленной прогулке, которую можно в любую минуту прервать по своему усмотрению. Он был человеком верующим и полагал, что каждый обязан перестрадать выпавшие на его долю муки, что Господь никогда не пошлет человеку испытаний, превышающих его силы. С другой стороны, Алексею Константиновичу не было свойственно под влиянием ситуации менять свои принципы и отвергать идеалы. Вся жизнь писателя и его творения утверждают невозможность его самоубийства!

Если же Алексей Константинович все-таки действительно прервал свою жизнь под действием внезапного наркотического психоза (а о продолжительном психозе не упоминает ни один свидетель последнего месяца жизни Толстого), то эта слабость должна быть отнесена к гибели по случайности, такая смерть человека с помутненным рассудком осуждению не подлежит.

Что касается возможности разорения, то люди социального положения Алексея Константиновича разориться просто не могли.

Ведь прошение о возвращении на службу свидетельствует о том, что Толстой не только намеревался продолжать жить, но и стало сигналом царю о необходимости материальной поддержки. Александр II такие возможности имел и другу своей семьи никогда не отказал бы. Писатель об этом отлично знал, так же как знал и о том, что его кончина может поставить в весьма затруднительное материальное положение Софью Андреевну. Уже ради любимой женщины он не мог покончить с собой.

Натянутые отношения между супругами Толстыми относятся к категории грязных сплетен, раздуваемых определенными группами любителей копаться в нижнем белье известных людей. Они не имеют документального подтверждения и аргументом служить не могут.

Таким образом, версия самоубийства Алексея Константиновича основана скорее на чьем-то желании, чтобы оно имело место. Гораздо весомее вероятность ошибки больного в дозе инъекции. Каждый, кто хотя бы раз испытывал острую боль, наверняка помнит то состояние, когда кажется, что достаточно принять побольше обезболивающего и все быстро нормализуется. Главное, чтобы снять боль именно сейчас. Видимо, нечто подобное и произошло с Алексеем Константиновичем. После временного улучшения, когда он ушел к себе в кабинет, случилось резкое обострение боли. Желая избавиться от нее поскорее, писатель вколол себе смертельную дозу наркотика, поскольку рассчитывал избавиться от мучительного состояния быстрее. Да и точные допустимые разовые объемы уколов морфия в те годы были еще не установлены. Укол был сделан в сильнейшей спешке, боль действительно прошла — навсегда. С собой она забрала и самого Алексея Константиновича.

Глава 7

Всеволод Гаршин, или История о самолюбивых лягушках,

Сгубивших соловья-человеколюба (1855–1888)

Свеча погасла, и фитиль дымящий,Зловонный чад обильно разносящий,Во мраке красной точкою горит.В моей душе погасло пламя жизни,И только искра горькой укоризныСвоей судьбе дымится и чадит.И реет душный чад воспоминанийНад головою, полной упований,В дни лучшие, на настоящий миг,И что обманут я мечтой своею,Что я уже напрасно в мире тлею, —Я только в этот скорбный миг постиг.

Всеволода Михайловича Гаршина современники уже при жизни воспринимали не столько реальным живым человеком, сколько аллегорическим явлением, пришедшим в этот мир из горних мест.

«Все знавшие его говорят о его необыкновенной чистоте и обаянии. Говорят особенно о его глазах, несравненных и незабываемых. Сущность личности Гаршина в том, что ему был дан «гений» жалости и сострадания, такой же сильный, как у Достоевского, но без «ницшеанских», «подпольных» и «карамазовских» ингредиентов великого писателя»[264].

Лучше всего представить конфликт внутреннего мира писателя можно, сопоставив картину Ильи Ефимовича Репина «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года» (как известно, умирающий царевич Иван Иванович был писан художником с Всеволода Михайловича[265]) и реальными историческими персонажами, изображенными на картине. Из источников XVI в. известно, что царевич Иван был очень жестоким, на грани безумия кровожадным человеком. Иногда даже говорят, что, убив сына, Иван Грозный спас Русь от тирана, который своими злодеяниями наверняка превзошел бы отца. Но при этом царевич стал невинной жертвой вспышки государевой ярости и невольно вызывает искреннее сочувствие.

У Всеволода Михайловича была наследственная болезнь — со временем учащавшиеся приступы безумия, не агрессивного, тихого, но при этом его ожидала участь К. Н. Батюшкова или Ги де Мопассана. Этого писатель очень боялся и надеялся, что ему удастся избежать столь ужасного рока. С другой стороны, человек необычайно добрый, искренний, доверчивый, он оказался своеобразной игрушкой для окружавших его женщин — матери, жены и свояченицы (одновременно ятровки — жены брата), которые своими житейскими дрязгами и ускорили печальный конец Гаршина. Пока у тяжелобольного человека не случился роковой припадок, на первом месте в их семье было выяснение отношений между дамочками, которые походя рассуждали об обостренных чувствах и переживаниях близкого им человека. Когда уже ничего нельзя было исправить, они рыдали, стенали и сожалели.