Борис Покровский - Ступени профессии

Возьмите хоть такого замечательного композитора Чехословакии, как Леош Яначек. Имя его гремит во всем мире, но настоящего зрительского успеха на родине его произведения не имеют, хотя и часто ставятся.

После премьеры оперы Молчанова мне часто делали предложения приехать в Прагу на новую постановку. Я отказывался. Наконец, наши интересы сошлись на опере Прокофьева «Огненный ангел». Конечно же, эта опера шла в Чехословакии. Ее ставил театр города Брно и показывал на многих сценах страны, в том числе и в Праге.

Я приехал в Прагу с опаской и недоверием. На репетиции по своему обыкновению приходил на пятнадцать минут раньше и сидел в одиночестве. Когда же стрелка подходила к часу, на который была назначена репетиция, и, казалось, назревал момент скандала, зал мгновенно наполнялся артистами. Минута в минуту, секунда в секунду начиналась работа. Меня это не очень радовало, так как я люблю начинать хоть на минуту, но раньше назначенного срока (привычка!).

Но делать было нечего, тем более, что чехи оказались в высшей степени пунктуальными, и до них в этом отношении далеко всем, в том числе и немцам. Сначала, по западной моде, некоторые артисты приходили в репетиционный зал с чашечкой кофе и даже с газетами (этакое пижонство, разумеется, у женщин). Но когда увидели мои вытаращенные на эти «аксессуары» глаза, все исчезло.

Репетиции были точны и профессиональны, но лишены взволнованности, получалось все как бы само собою. Просто, логично и ловко. Артисты без разговоров исполняли мои задания, исполняли в высшей степени профессионально… А я иногда тоскливо смотрел в окно, за которым был виден вокзал, железнодорожные пути, и в один и тот же час проходил состав московского поезда. Я хотел сесть в его вагон. Я не знал, что день моего отъезда был еще очень далек.

Пока же передо мной стояла серьезная проблема — мистические мотивы, что есть в опере, как и в романе Валерия Брюсова того же названия, по которому сам композитор сделал либретто. Мистика! Это отпугивает от «Огненного ангела» многие театры. Здраво посмотрев на вещи, я решил, что в «Пиковой даме» «мистики» в двадцать раз больше. Вспомнил и о том, что, как только в некоторых постановках начинали бороться с нею, она, проклятая, показывала свои «ослиные уши» все больше и больше.

Я бороться с мистикой не стал. В период мракобесия, инквизиции, когда происходит действие оперы, воображение молодой девушки унесло ее подальше от серой обывательщины, из окружения продажной религиозности. В чем она могла искать выход? Ей только и оставалось, что обратиться к силам зла. Это ее протест, форма негодования. Рената вызывает демонов, и те бесстыдно обманывают ее. Кто же защитит ее? Человек, любовь!

Ослепленная и затравленная, она боится в нем, в человеке, встретить невыносимую для нее обитель мещанства и лжи. Да что ей Человек, если нет Любви! Возникает бунт, проклятие, осквернение церкви. Церкви? Нет, оков, которые сжимают ее свободу железным обручем. Яда, который уничтожает в ней человека.

В протесте своем она величественна и прекрасна, а вся «мистика», служение богу, человеконенавистная бутафория инквизиции — все прах, все недостойно человека, величия его духа.

Как прошла премьера, я не знаю, не видел. И вот почему. На одной из последних репетиций, за пять дней до выпуска, мне стало плохо. Увезли в одну больницу, потом в другую и, наконец, в хирургическое отделение. Бог, создавая чехов, конечно же предполагал, что все они будут врачами. От медицинских работников Чехословакии распространяются волны доброжелательности и нежности такой силы, что сам размагничиваешься и начинаешь верить в прекрасное.

Доктор Кайзерова с чудной улыбкой подходила ко мне по нескольку раз в день, знаменитый хирург пан Сметана, у которого вместо лица была удивительная улыбка, тоже заглядывал в мою палату. Они так очаровательно на меня смотрели, что мне захотелось сделать им что-нибудь приятное.

«Может быть, сделать операцию?» — промямлил я. И тут все обрадовались, будто я каждому преподнес по букету цветов. Вбежали прелестные девушки, которые радостно лечат больных и никак не могут понять, зачем надо умирать, чтобы сохранился какой-то железнодорожный мост. Пришли врачи, один другого милее. Проверили давление, глаза, аллергические наклонности.

Добро! Вот сердцевина профессии чешских врачей. Это и движущая сила их мастерства. После операции я чувствовал нежные руки сестер, всех, абсолютно всех, нежные-нежные руки, которые поглаживают лоб, затылок, что так необходимо после операции. Внимательные глаза, готовность в любой момент помочь, уложить, пошутить, развлечь.

У меня ничего не болит. На месте, где была операция, маленькая, аккуратная наклейка. «Не горбитесь, — говорят мне, — гуляйте, пожалуйста». Но я преисполнен глубокой жалости к себе. Держась за рану, с трудом, согнувшись в дугу, шествую по коридору. Вижу себя в зеркале: «Боже, боже, какой бедный, несчастный старик!»

На второй день после операции несут вкусный обед с бутылкой пива «Проздрой». «Я но пью!» «Надо, это полезно». Жалостливо пробую с ложки, потом наливаю в стакан, потом выпиваю всю бутылку. Полезно! На столе свежая газета с прекрасной статьей о премьере, моей премьере. На другой странице снимок артистов Московского камерного музыкального театра — в то время они гастролировали в Праге. А в дверях улыбки профессора Сметаны и доктора Кайзеровой.

Вот и жена, она рассказывает об успехе, передает приветы от друзей, которые приехали на премьеру из других стран. Спектакль получил приглашение за рубежи Чехословакии. Почему он получился? Возможно потому, что центром его было внимание к сложнейшим психологическим процессам его героев, что и захватило сердца зрителей.

Приходят директор Пражского театра, Большого театра, министр культуры Чехии — чудо! Потом послали меня на месяц в Карловы Вары на лечение. И там снова — чудесные чешские медики. Откуда у них столько добра, выдержки, терпения, которые так нужны в этой профессии!

В театре, правда, бывает и другое. В Москве на репетиции приходится иной раз злиться — выйдешь из себя, начинаешь нервно ходить по репетиционному помещению, стучать по столу. И видно, как все вокруг тоже начинают злиться, нервничать, артисты выходят из себя, начинают ходить в разные стороны зала, бросают исподлобья уничтожающие взгляды. Пошли гулять нервы! Тут только держись. Потом эти нервы остаются в спектакле — из них выплавляется образ, глубокий, страстный, убедительный в каждой своей клеточке, в каждой своей молекуле.

Разозлился я как-то на репетиции в Чехословакии. Снова задергалась коленка, я готов был «брызгать слюной»… И тут же подходят ко мне три артистки и спокойно говорят: «Не злобьтесь, пан режиссер! Все получится хорошо». «Не злобьтесь» — в переводе на наш язык — «не обижайтесь». Но я и не обижался, я именно злобился. Конечно, мой гнев в таких обстоятельствах стал глупым. Все умиротворились сразу, все заулыбались, как в больнице. Но сцена так и не получилась. Умиротворение хорошо для медицины, в процессе постановки спектакля без нервов не обойдешься.