Владислав Бахревский - Аввакум

– Царевичи – не цари, много Гиреев одного Гирея не стоят, – подзадорил Семена Романовича Семен Петрович. – Вот поймал бы ты хана Магомета, тогда б не ты хвалился, а тобою все похвалялись.

– Будь я первым воеводой – поймал бы. Уж я бы не спал под Конотопом, дожидаясь хана, я бы его в степи нашел, и смотрел бы он у меня в небо не мигаючи.

– Того и Шереметев хочет. Он же зовет нас подловить хана на переправе через Днепр.

– Так за кого же ты?! – удивился Пожарский. – За Шереметева или за Трубецкого?

– Я, Семен Романович, как и ты, за царя Алексея Михайловича.

Мылись долго, накалив себя в пару, садились в ушаты с колодезной водой и снова в жар, в пар.

Надевая чистую рубаху, Семен Романович даже рукава понюхал:

– Люблю чистое белье. Сто пудов с себя смыли, сто грехов, сто лет.

– Нам ли о летах печаловаться? – засмеялся Семен Петрович. – До старости, чай, далеко. До седин Трубецкого.

– И до его чинов.

– До его чинов не больно далеко, если мы у него в товарищах.

– Царю спасибо, – сказал Пожарский.

– Царю да Борису Ивановичу Морозову. Это он назвал государю наши имена.

В предбаннике князья утоляли жажду квасом, а в шатре попотчевали друг друга вином. У Пожарского было припасено молдавское, у Львова – венгерское.

Земля в ту ночь тоже парилась. Уж такие туманы легли – молока белее.

Пушки палили наперебой, и, переполошась, солнце взошло раньше времени.

Князь Пожарский выбежал из шатра в исподниках, но в шлеме и с саблей.

Надсадно красное солнце расплющили облака порохового дыма.

Князь со своего холма видел, как густой массой казачья конница вклинивается в лагерь, рассекая его надвое. И рассекли бы, когда б не пушкари. Пушкари голову не потеряли, часть пушек развернули и били по наступавшим, а другой частью палили по городу, не позволяя отряду Гуляницкого выйти за ворота и вступить в бой.

– Трубить! – приказал Пожарский.

Трубачи заиграли боевой сбор. Слуги тем временем одевали князя, втискивали в доспехи.

Прискакал Львов:

– Сам Выговский пришел. Половину коней у нас отогнали. Половину стрелецкого полка вырезали.

– Ты со своими драгунами бей с левой руки, я ударю с правой.

– Татары! Татары! – вскричал Львов, указывая в поле.

– Опоздали. Мы уже проснулись.

Князь Семен Романович скакал впереди. Через конские копыта ему передавалась дрожь земли, и он понимал сокровенную тайну этой дрожи. То гробы праотцев сдвинулись с места и ударились друг о друга.

Ветер визжал, изрезанный лезвиями отточенных пик. Храп лошадиного дыхания, громовой накат железного смерча, топ копыт, как удары в дубовые ворота, наводили ужас на душу, но страха не было, был восторг. Князь, ломая глаза из-под шлема, хотел увидеть и не видел, но угадывал над собою, над своим железным войском иное войско, иных всадников, иного Пожарского, того, что на красном коне, с красным мечом, с обоюдоострым, с лезвиями, горящими как алмазы.

Рой – это не сборище пчел, это существо, со своей волей, со своим веком. Войско – тоже не сборище солдат и командиров. У него, как и у роя, нет мозга, головы нет, но у него есть инстинкты. Инстинкт страха – не погибнуть, инстинкт движения и преодоления – победить. Воеводы и полковники – это всего лишь нервы спины, а вот чья воля движет войском – то один Бог ведает. Ни царь, ни народ той воли не хозяева, но делатели.

Рейтары Пожарского первым же натиском сломали хребет казачьему войску, война превратилась в погоню.

– Эко весело скачет! – указал Пожарский на катящуюся чубатую голову. Словно шар о шар, щелкнула снятая с плеч голова о голову зарезанного во сне русского солдата и успокоилась. – Накровавили и сами в крови потонули. Может, этот чуб и порешил нашего молодца. Катай их, ребята! Катай!

Конница, обрызганная кровавым дождем, жаждала кровавого ливня. У реки Сосновки догнали татар, врубились в задние ряды, выкрасили реку в алое и остановились.

– Что же встали? – издали кричал Пожарский, который в азарте боя обскакал свою охрану.

– У татар кони резвее, сами они легче. Не догнать, – оправдывались рейтары.

– Отсекать их надо было. Отсекать! – сердился Пожарский. – Бестолочи! Могли разом решить все дело! Разом!

Алексей Никитич Трубецкой встретил Пожарского и Львова как героев.

Срам ночного нападения теперь было чем прикрыть. Прозевать Выговского прозевали, но побили, проучили.

– Завтра и казаки и татары будут раны зализывать, окопы рыть, лагерь ставить, – предположил Трубецкой. – Мы ждать не будем, пока они устроятся. Ударим на рассвете. Нас Шереметев пугал полчищем, а у Выговского всего-то полк. И татар не сто тыщ, а дай Бог десять.

– Завтра я приведу на веревке хана, – пообещал Пожарский.

Львов посмотрел на него с испугом:

– Ой, не говори раньше времени! Перекрестись.

Пожарский, улыбаясь, перекрестился.

– Запомни, Семен Петрович, как я сказал, так и будет.

– Вы, однако, завтра поосторожней, – предупредил Трубецкой. – Казаки на хитрости горазды. А татары – как блохи. Грызнут и ускачут. Сколько я с ними ни воевал, всегда одно и то же. Пока больное место чешешь, они уж в другом месте вопьются. Поскакухи.

Ночью дозорные поймали и притащили казачьего соглядатая. Казак на допросе, озлясь, пригрозил:

– Будет вам нынче! Будет! Вы думаете, перед вами все наше войско? Войско наше в засаде стоит. Десять казачьих полков да хан с калгой.

Пожарский, недовольный, что его подняли среди ночи ради подобной брехни, приказал всыпать казаку сотню горячих и ушел досыпать.

Воевода Трубецкой загадал напасть на Выговского первым, но снова пришлось отбиваться от наступающих казаков, татар, от сделавшего вылазку Гуляницкого. Напали до зари. Трубецкой осадил казаков пушками и пустил на них, чтоб кончить дело разом, всю конницу. Единой роты не оставил про запас. Семь верст до реки Сосновки рейтары и драгуны видели перед собой спины. Убивали играючи, не потеряв ни одного воина. За Сосновкой к Пожарскому привели переяславского сотника.

– Меня полковник Цецура послал. Остановитесь. Вас заманивают. Под хутором Сарановкой стоит хан с калгой. С ними тридцать тысяч конницы.

– Вот они, казачьи враки! – закричал Пожарский. – Хан, говоришь, стоит? Под Сарановкой? Он-то мне и нужен, бляжий сын. Под Сарановку, ребята! А подайте мне ханишку! Подайте калгу! Все их войско мне под саблю!

Двадцать пять тысяч одетых в панцири конников, будто это был железный ветер, развеяли последние облачка казачьего да татарского войска и снова перескочили Сосновку. Река, делая петлю, притопляла просторную низину, изумрудную, ровную как скатерть. Ни куста впереди, ни кочки. Земля чавкала, кони ухали, скакали, вырывая ноги из вязкого ила. Драгуны смешались с рейтарами. Командиры ждали приказов от воевод, а воеводы, потеряв из виду казаков и татар, призадумались наконец. Да вдруг, как и все войско, увидели, как на сухом месте, за Сосновкой, вырастают из-под земли густые хоругви казаков и тьма татарской орды.