Грустная книга - Софья Станиславовна Пилявская
В столовой за накрытым столом мать Ангелины и Валерии пила чай. В углу дивана сидел старший сын Шура – абсолютно белый. За все время он не произнес ни слова.
А я, не зная настоящей правды, все задавала вопросы, думая, что это сердце. Мне не возражали, но и ничего не рассказывали. Звонок из Югославии был во втором часу ночи. Лина уже знала, так что моя помощь была ни к чему.
Около трех ночи я притащилась домой, а утром мне надлежало быть в конторе театра ЦДСА. Нужно было заполнить анкету для отъезда с бригадой Большого театра в ГДР. Подавая мне листы анкеты, женщина, сидевшая в служебном кресле, воскликнула: «Подумайте, Фадеев застрелился!» Я обомлела и все пыталась возразить, опираясь на факт моего присутствия в его доме. Женщина протянула мне экземпляр «Правды», где было крупно набрано, что в припадке болезни (с намеком на алкоголизм) покончил жизнь… и еще какие-то пышные слова. С трудом я стала соображать, что на мои вопросы, как он скончался, Валерия мне так и не ответила…
Я пошла к Ольге Леонардовне. Оказалось, что вчера вечером они уже знали правду, но решили, что мне все расскажут в доме Фадеева.
Ольга Леонардовна очень горевала, они дружили, и Александр Александрович говорил ей «Ольга» и «ты». Я помню, как она просила его, чтобы Союз писателей принял в подарок от нее Гурзуфский домик на память о Чехове, а он, сокрушаясь, объяснял ей, что закон это запрещает. А в ответ слышалось ее обиженное: «Глупости какие!» (По этой же причине ей отказала и дирекция театра, и тогда она продала этот домик художнику Мошкову.)
В этот же день мне позвонила Ольга Николаевна Андровская и сказала, что 15 мая Николай Степанович Тихонов и Всеволод Вячеславович Иванов просят нас поехать на аэродром встретить Ангелину.
В назначенное время за нами заехали. В одной машине – Тихонов, Иванов и мы с Андровской, в другой – Валерия Осиповна с Шурой и Мишей. Ожидали мы где-то на поле у выхода, под навесом, где были стулья. Очень скоро после посадки самолета кто-то подошел к Ангелине и повел ее в сторону. Все молчали, она обняла за плечи сыновей, в руках у нее была «Правда». Поехали на квартиру. Тихонов предупредил, что через час будет машина, чтобы ехать в Колонный зал, и они с Ивановым уехали.
На какие-то минуты мы остались с Линой одни, и она начала пересказывать газетное сообщение, вполне соглашаясь с написанным. Тут я начала было говорить, что мне не надо… и осеклась, услышав вопрос Лели Андровской: «Что – не надо?» Мы стали собираться в Дом союзов. Кажется, сыновья остались дома.
В закулисном фойе было множество людей, к Лине бросился Корнейчук, и они, обнявшись, очень горько плакали. Я прошла к гробу. Еще не пускали поток людей, ожидавших на улице, и в зале было мало народу. Леля Андровская, плача навзрыд, не сразу подошла к нему, а я, стоя очень близко, увидела его прекрасное, такое спокойное, свободное лицо, такое гордое в оправе серебряных волос. Он сам свершил суд над собой – без вины виноватым. Три пальца его правой руки были покрыты серым налетом, очевидно, от пороха. И можно было прижаться лицом к этой благородной и такой отважной руке.
16 мая была гражданская панихида и похороны на Новодевичьем кладбище. С утра Леля Андровская и я опять были с Ангелиной. С Валерией, кажется, был старший сын Шура, Мишу не взяли – ему нельзя было показывать отца в гробу. В этот день к вечеру я уезжала в Запорожье, на спектакль. Мне можно было оставаться только до выноса. Огромные толпы людей заполняли тротуары. Гроб выносили через широкий людской коридор, а мне пришлось проходить через оцепление и торопиться к дому.
Вечером 17 мая – в день моего рождения – ко мне в гостиничный номер в Запорожье пришли Гриша Конский и Владлен Давыдов и стали жадно расспрашивать: они уехали из Москвы 13 мая. Я догадалась взять с собой из дому бутылку коньяка и какой-то еды, и мы помянули дорогого нашего друга…
А теперь то, что стало известно потом. К Ольге Леонардовне заходил Константин Александрович Федин, и вот его рассказ.
Двенадцатого мая Александр Александрович зашел к Маршаку, пробыл недолго, был спокоен, даже острил. Когда он ушел, секретарь Самуила Яковлевича, очевидно, очень умная и чуткая женщина, сказала Маршаку: «Верните его, у него пустые глаза». Но Самуил Яковлевич не поверил ей, не вернул. Фадеев пошел к Твардовскому, но того в Москве не было. К вечеру, приехав в Переделкино, он зашел к Федину, также ненадолго, потом еще в один дом, мне неизвестный.
На даче в Переделкино жили его любимый сын Миша, лет одиннадцати, одна старая журналистка – имя я забыла (у них всегда кто-нибудь жил) и домработница. Поздно вечером Александр Александрович сказал ей, что ночью будет работать, и просил, чтобы она на следующий день в половине третьего позвала его к обеду. А она послала Мишу. Открыв дверь, мальчик закричал: «Папа застрелился!» – и потерял сознание, началась паника. Мишу отнесли к Фединым, он долго находился в шоке.
Через короткое время приехала большая группа военных во главе с генералом КГБ. Дача была оцеплена. Сразу изъяли большой конверт, где было написано: «В Правительство». Что было в том конверте, тогда никто не узнал. Да и теперь точно никто не знает.
Осенью, уже после гастролей и моей поездки в Германию, главный хирург Института Склифосовского Борис Александрович Петров рассказывал, что он присутствовал на вскрытии тела Фадеева, говорил о величине его мозга и о том, что не было цирроза печени, от которого его лечила «Кремлевка». Александр Александрович был вполне здоров и перед концом абсолютно трезв. Выпил лишь несколько глотков сухого вина – очевидно, как сказал Петров, мучила жажда. Рассказывал это Борис Александрович на Николиной Горе у Шверубовичей.
Подробности последнего вечера совпали с рассказом Валерии (и о просьбе к домработнице – тоже). Когда Валерия примчалась на дачу, его уже увезли. И еще одна подробность: спальня (и одновременно кабинет) помещалась на втором этаже дачи. Чтобы не услышали выстрела, Александр Александрович положил на грудь одеяло и завернул на себя наматрасник. Стрелял из своего боевого нагана. Когда Миша его увидел, он был уже холодным.
Спустя много времени стала известна одна его фраза, сказанная ленинградской поэтессе Ольге Берггольц. Он дружил с Берггольц
