Антология - Живой Есенин

– Здесь занято!

По голосу я сразу понял, что это не Музы́ка. Но до чего же похож – просто двойник. Понятно, что его легко приняли за секретаря Моссовета, особенно те, которые не видели и не слышали настоящего Музы́ку. Я объяснил клиенту, что произошло. Он ответил, что ни сам себя, ни кто-либо из официантов не называл его Музы́кой. Он сказал свое имя, отчество, фамилию, заявил, что он – подрядчик, работает в Сибири по строительству и приехал за цементом, а главное, за гвоздями…

Все это я подробней, чем здесь, рассказал Есенину, а он, шагая рядом, то и дело искоса поглядывал на меня. Когда я закончил, Сергей спросил, не знаю ли я, на чем обычно ездит секретарь Моссовета. Я объяснил, что не раз видел его проезжающим мимо в высокой пролетке, в которую был запряжен серый рысак.

– Мать честная! – воскликнул Есенин. – В четверг я шел с Пильняком по Кузнецкому, видим, едет Музы́ка. На вороном!

– Портфель большой, светло-желтый?

– Да! Поставил его ребром на колени.

– Значит, сибиряк-подрядчик!

– Мы сняли шапки, а он, сукин сын, еще нам рукой помахал…

Когда мы подошли к Тверскому бульвару, Сергей предложил мне зайти с ним к живущему поблизости Всеволоду Иванову, но я объяснил, что иду на заседание в Дом Герцена.

– Рассказ «Дите» читал? – воскликнул Есенин и с явным удовольствием произнес: – «Тропы вы, тропы козьи! Пески вы, пески горькие!..»

Он сказал, что видел школьную доску, на которой Всеволод пишет свои вещи. В те годы многие писали на оберточной бумаге, на картоне, на завалявшихся обоях. А вместо обоев оклеивали комнаты обесцененными коричневыми и зелеными керенками; некоторые даже делали из этих денег обложки для своих сборников стихов. Но меня удивило, что у такого писателя, как Всеволод Иванов, нет хорошей бумаги для работы. Сергей с жаром объяснил, что крупно написанная строка зажимается между двумя бортами классной доски, как тисками, и, перенесенная на бумагу, до предела лапидарна…

Всеволод Иванов жил по левую сторону бульвара, напротив Дома Герцена, в полуподвальной трехкомнатной квартире, в окна которой редко заглядывало солнце. Если можно так назвать, его «кабинет» был оклеен светлыми, купленными по дорогой цене на Сухаревке обоями. Полуподвал, как и все подобные помещения, отличался сыростью, и она выступала сквозь обои противными пятнами. В комнате топилась печка, два стула были завалены рукописями, сесть было негде. Хозяин принес нам из соседней комнаты стулья и признался, что капитальный ремонт полуподвала, малярные работы, печи, дрова сожрали все деньги, и купить мебель, да еще по спекулятивным ценам, не на что.

Благодаря тому, что, по выражению Всеволода, чада и домочадцы отбыли добывать провизию, Есенину и мне удалось повесить наши шубы на кустарную невзрачную вешалку, но шапки мы взяли с собой и положили на подоконник в кабинете хозяина. Сергей представил меня Иванову как секретаря «Ассоциации вольнодумцев», и с первых же фраз я понял, что Есенин всерьез занимается привлечением сотрудников в журнал «Вольнодумец», а Всеволод будет одним из основных.

Когда мы уселись, Сергей предложил мне рассказать о встрече с двойником Музы́ки, что я и сделал. После этого Есенин напомнил Всеволоду, что в четверг, когда он и Борис Пильняк сняли шапки перед проезжающим мимо них двойником Музы́ки, они встретили на углу Кузнецкого моста его, Иванова. Сергей был уверен, что и Всеволод также обознался и поклонился мнимому секретарю Моссовета. Иванов это отрицал, уверял, что спешил в издательство и даже не смотрел по сторонам. Но Есенин, взяв карандаш, стал набрасывать чертеж Кузнецкого и высчитывать минуты проезда пролетки мимо Всеволода. Тот долго упорствовал, поглаживая свои маленькие бакенбарды и посматривая на Сергея добродушно. Однако Есенин не унимался, и Иванов признался: был такой грех, поклонился!

Батюшки мои! В какой восторг пришел Сергей! Как он заразительно смеялся! Но, кажется, Всеволод был в еще большем восторге и хохотал до тех пор, пока у него не выступили на глазах слезы.

– Это сюжет для злой комедии, – сказал Сергей и стал вслух сочинять, что может произойти от встреч писателей с Лже-Музы́кой. Иванов послушал-послушал и заявил, что все равно лучше «Ревизора» ничего не напишешь. Есенин согласился, но сказал, что еще до Гоголя были написаны вещи, в которых фигурировал ревизор. Он стал называть фамилии авторов, из них мне запомнился один из зачинателей русского авантюрного романа А. Ф. Вельтман.

Я стал было прощаться, сказав, что спешу на заседание в Дом Герцена. Всеволод спросил, что это за заседание. Я объяснил, что по постановлению Моссовета Дом Герцена освобожден от посторонних учреждений и лиц для размещения в нем литературных организаций. А вот Рауспирт третий год не могут выселить.

– А что вы думаете? – подхватил Иванов. – Придут наши представители в этот Рауспирт, поведут носом и спросят: «А закусить есть чем?»

Теперь мы трое хохотали во всю глотку, а потом я пояснил: освобожденную площадь Рауспирта (та, где теперь помещается Литературный институт) решено предоставить нуждающимся в жилище писателям.

– Зачем им нужны комнаты? – сказал Есенин. – Писатель должен жить необыкновенно! Лучше всего я пишу в номере гостиницы! – Тут он оглядел стены и спросил Иванова: – Где же твоя классная доска?

– Я оставил ее в Кривоколенном на память Воронскому!

– На чем же ты пишешь?

Иванов взял фанерную дощечку, опустился на низенький табурет, положил ее на колени.

– Так я написал «Бронепоезд»!

Сергею это очень понравилось, он сел на табурет, положил дощечку на колени:

– Ох, как хорошо! Ты, Всеволод, настоящий писатель! Ну, я отсюда никуда не пойду! – И обратился ко мне: – Мотя, будь добр, забеги к Косте. Пусть не ждет меня, а приходит сюда!

– Сережа! Если я опоздаю на заседание, мне попадет от правления Союза поэтов.

– Ты вали на мою голову! – Есенин посмотрел на меня светло-голубыми глазами и повторил: – Будь добр!

Он подошел к лежащему возле печки коврику, лег на него и, смотря на пляшущее рубиновое пламя, начал читать словно слегка простуженным, но согревающим сердце голосом:

Знаете ли вы,Что по черви ныряет весть,Как по гребням волн лодка с парусом низким,По-звериному любит мужик наш на корточки сестьИ сосать эту весть, как коровьи большие сиськи…[154]

Выйдя из подъезда, я подрядил извозчика в два конца: к Константину Аристарховичу Большакову, а потом в Дом Герцена. Поэт жил в Малом Гнездниковском переулке, в двухэтажном красном доме, напротив здания, где ныне помещается Государственный комитет кинематографии.