Неизвестный Бунин - Юрий Владимирович Мальцев
Уже в страшном 1919 году в большевистской Одессе Бунин замечает в дневнике: «Подумать только: надо еще объяснять то тому, то другому, почему именно не пойду я служить в какой-нибудь пролеткульт! Надо еще доказывать, что нельзя сидеть рядом с чрезвычайкой, где чуть не каждый час кому-нибудь проламывают голову». И еще: «Большевики приносят с собой что-то новое, совершенно нестерпимое для человеческой природы».
Бунин был человеком двух эпох: в молодости он получил письмо от Льва Толстого и дружил с Чеховым, в старости видел смерть Сталина. И нам, людям страшной советской эпохи, очень интересно видеть, как реагировал на нее человек старого мира. А Бунин реагировал очень остро и страстно. Не удивительно ли читать его такую запись в день капитуляции Финляндии, отступившей перед советской агрессией (14 марта 1940 года): «Даже ночью, сквозь сон, всё мучился…». А ранее, в 1917 году, во время захвата власти большевиками: «Вчера не мог писать – один из самых страшных дней всей моей жизни. <…> Наотмашь швыряя двери, уже три раза врывались в поисках врагов и оружия ватаги "борцов за светлое будущее", совершенно шальных от победы, самогонки и архискотской ненависти, с пересохшими губами и дикими взглядами, с тем балаганным излишеством всяческого оружия на себе, каковое освящено традициями всех "великих революций". <…> А ночью, оставшись один, будучи от природы не склонен к слезам, наконец, заплакал и плакал такими страшными и обильными слезами, которых я даже и представить себе не мог».
Впрочем, кто читал выдержки из дневников, изданные самим Буниным под названием «Окаянные дни» и доступные теперь также и читателю в России, это знает.
И никто с такой силой и с такой поэтичностью, как Бунин, не оплакал гибель старого мира. «Старый мир, полный несказанной красоты и прелести уходит в лету» – записывает он в дневнике уже в 1918 году.
Записи Бунина перемежаются записями Веры Николаевны (отмеченными тоже явным литературным талантом). Она бережно дополняет то, что Бунин не досказал, дает увидеть нам уже знакомое в новом ракурсе, охватывая его любовным взглядом со стороны. Самоотвержение и верность – два качества, которые ее более всего характеризуют. Посчастливилось Бунину иметь рядом такую спутницу. Те, кто знали ее до сих пор лишь по постыдному фильму Алексея Учителя «Дневник его жены», могут теперь, сопоставляя, измерить всю бездну, отделяющую Бунина от сегодняшних служителей искусства.
Бунин был человеком богатейшей интуиции. Она определила его уникальный в русской литературе (и не только русской) талант. В дневниках мы видим эту остроту постижения в приложении к самым обычным вещам.
Безо всякого преувеличения можно сказать, что дневники Бунина сравнимы с дневниками Льва Толстого, высшим образцом этого рода, и теперь, когда они опубликованы, они ждут своего Эйхенбаума и своих любознательных читателей.
Приложение
О книге Мальцева «Иван Бунин»[30]
Татьяна Двинятина
Книга Ю. В. Мальцева «Иван Бунин» вышла в 1994 г., накануне бунинского юбилейного года – 125-летия со дня рождения, широко отмечавшегося в России и за рубежом. Сейчас он уже позади, и эта рецензия – запоздалый постскриптум к юбилею. Бунинский год в значительной степени прошел под знаком новой книги о писателе. Отклики на нее появились как в печати[31], так и устные, в ходе обсуждений различных проблем на бунинских конференциях. Мнения были различны; выскажем свое, понимая, что оно не вправе претендовать на общую оценку.
На наш взгляд, книга Ю. Мальцева «Иван Бунин» стала событием в потоке научных исследований о литературе конца XIX – первой половины XX в. В ней ясно и полно сказано новое слово о Бунине. Ее доступность (тираж 30 тыс.) и ее научные достоинства способны утвердить мнение о Бунине не только как о холодном парнасце, верном классическим заветам (дореволюционная критика) и стойком художнике-реалисте, «строгом таланте» (советское литературоведение), но, в первую очередь, как о выдающемся мастере, новаторски изображающем неповторимость и незыблемость человеческого бытия.
Конечно, это событие в известной мере подготовлено. Во-первых, статьями и рецензиями Ф. Степуна, чье понимание Бунина наиболее близко Ю. Мальцеву, В. Ходасевича, некоторыми положениями первой монографии о Бунине К. И. Зайцева (1934). Во-вторых, работами отечественных и зарубежных ученых, биографическими штудиями А. К. Бабореко и корректными и глубокими работами О. В. Сливицкой и др., а также научными изысканиями Д. Вудворда и Р. Поджоли. Наконец – и это, пожалуй, главное – вряд ли можно переоценить роль бунинского личного архива, результатом работы над которым явилась эта книга, и помощь хранительницы архива М. Э. Грин, благодарностью которой Ю. Мальцев предваряет свой труд.
Однако масштаб и неординарность работы Ю. В. Мальцева позволяют говорить о ней как о самостоятельном важном этапе в осмыслении личности и творчества Бунина. Прежде всего потому, что Мальцев первый – как это ни странно – исследователь, который поставил себе целью написать историю Бунина-художника, адекватную самому Бунину, его личностным свойствам, душевной организации. Не в подтверждение какой-либо теории и не для того, чтобы на основании бунинского творчества какую-либо теорию создать или какую-либо закономерность обнаружить. Перед нами, если угодно, путь Бунина-художника «изнутри» Бунина-человека.
Такая цель вовсе не отменяет собственной концепции, но диктует подход, при котором превыше всего ставится самосознание и самоощущение художника. Подход задает композицию.
Мальцев начинает не с появления «героя» на свет, его первых впечатлений и затем первых творческих опытов, что давно стало почти каноном для любой писательской биографии, а с того, что формируется задолго до рождения человека и что сам Бунин считал истоком и основой человеческого бытия. Идея памяти и идея рода, прочувствованные Буниным так остро, как никем другим в русской литературе, – главные составляющие его мира – связаны друг с другом теснее, чем может показаться на первый взгляд. Потому что память, по Бунину, не только духовна, но и биологична, физиологична: помнит не только душа, но и «кожа». Мальцев находит очень точные и верные слова: «Память <…> есть некий эквивалент (или прообраз) вечности, бесконечности и всеединства. Она есть особый инстинкт, так сказать – "инстинкт духовный"» (с. 13[32]). В случае Бунина следует ставить равное ударение на обоих последних словах. И также важны слова о памяти как «эквиваленте вечности», «вечном настоящем» (с. 13), ибо для нехристианского, неконфессионального сознания она действительно является залогом, или хотя бы надеждой, на спасение от самых страшных врагов – времени и смерти, – «Существование, лишенное
