Борис Солоневич - Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба совeтской молодежи)

— Позвольте, разве я не могу узнать своего обвинения?

— Это вас не касается.

— Тогда мне придется подать жалобу прокурору! Ведь скоро четыре месяца я сижу без обвинение и допросов.

Неожиданно следователь любезно улыбнулся:

— Ах, пожалуйста, пожалуйста! Если у вас есть свободное время и бумага — сделайте одолжение, пишите. Это, говорят, хорошо влияет на нервы и развивает терпение!..

Мое появление рано утром в больнице произвело настоящую сенсацию. Каптер, помогая мне переодеваться, радостно сияя, говорил:

— Боже мой!.. Это, ей Богу, в первый раз, как человек, взятый ночью в ГПУ, живой вернулся… Ну, счастье ваше, товарищ. Потом, ежели, Бог даст, выйдете — свечку Николаю Угоднику поставьте!..

Тучи над настоящим, как-будто разошлись — обвинение мне предъявлено не было, и появились некоторые шансы на благоприятный исход данного «сидения». На зато будущее было теперь покрыто непроницаемым, мрачным туманом. Слова следователя доказывали, что слежка за мной все еще продолжается, что мое «дело» никак не прекращено и что туда все время подкладываются новые сведение о моих встречах, разговорах, путешествиях, действиях и пр. По-прежнему я «плотно сидел на карандаше ОГПУ».

В просторечии это значило, что опять и опять будут аресты, по-прежнему все, кто будут со мной встречаться, неминуемо попадут под подозрение, и что я останусь приманкой, на которую ОГПУ будет вылавливать «контрреволюционную» непокорную молодежь.

Меня «обезвреживали» со всей тщательностью и цинизмом чекистского аппарата. Для молодежи, для своих друзей я уже ничего не смогу сделать… Вся моя деятельность была сжата суровыми рамками чекистского наблюдения…

Беспомощность и безвыходность давили душу.

Опять потекли «мирные дни» заключения. По-прежнему раз в неделю острый шприц протыкал глазные яблоки и вливал туда «физиологический раствор». И я потом ходил с кроваво-красными глазами и почти ничего не видел… Слепота, как и раньше, в Соловках, опять вплотную стояла рядом со мной…

Помню сравнительно небольшой эпизод, резко врезавшийся в серые дни больничной жизни. Этот тон был серый, конечно, только относительно. Постоянно случались драки, стрельба по беглецам, воровство, артистическое и даже изысканное. Дни проходили «не скучно»: то кого-либо вызывали на расстрел, то кто-либо освобождался, то какую-либо рассеянную сестру милосердие уголовники насиловали гурьбой в темной палате, то случалось какое-либо самоубийство. Но все это были явления, которые для советских нервов не представляли чего-то, из ряда вон выходящего. Но один случай запомнился очень ясно.

Цена револьверного патрона

С утра во всех палатах больницы Бутырской тюрьмы ожидание — готовится очередной этап. Внизу идут наспех созванные врачебные комиссии для определение «годности в этап». Предполагается, что «долечиваться» будут в лагере…

В соседней палате — шум и споры: это пытаются отправить в лагерь молодого вора, пытавшегося заслужить помилование доносами на товарищей. Он ошибся в каких-то своих расчетах и теперь все-таки вызван на этап. А для него, «стукача» и «ссученного»[44], лагерь — это смерть. Он знает, что в первый же день его пребывание в лагере он будет найден где-нибудь во рву с ножом между ребрами: «великое урочье племя» имеет свои жестокие законы…

И этот вор, Ванька Хлюст, всеми силами давно уже пытается отвертеться от этапа. Где-то он ухитрился сам привить себе гонорею. Потом, после выздоровление (принудительное лечение), ухитрился заразить себя трахомой. А недавно втер себе в глаз кусочки химического карандаша.

Но вот — все-таки роковое: «собирайся с вещами»… И в палате грохочет соленая матерная ругань и пререкание между ним и надзирателями. Силы не применяют — как никак — больница…

Потом все затихает. Ванька как-будто сдается и начинает собирать вещи.

Но через пять минут откуда-то из коридора раздается истошный вопль, и потом я вижу мимоходом, как Ваньку тащат из уборной с окровавленной рукой. Оказывается, что он успел разрезать себе вены откуда-то раздобытой безопасной бритвой.

Нажим надзирателей временно ослабевает. С забинтованной рукой Ванька остается лежать в палате и с сияющим лицом хвастается перед сотоварищами своей ловкостью.

После обеда в коридоре раздается звон шпор и шаги нескольких людей. Мелькает форма сотрудника ГПУ и двух каких-то в штатском.

Все затихает, и мы слышим отрывки разговора:

— Так, значится, вы, гражданин Веселов, отказываетесь иттить в этап?

— Да как же я могу, — отвечает взволнованный и заискивающий голос Ваньки. — Да я бы с моим полным… Да разве-ж я могу?.. Почитай, вся рука располосована…

— Так, значит, вы отказываетесь? — сухо повторяет голос.

— Да, больной же я совсем, товарищ Начальник.

— Ну, ну… Дело ваше…

Наступает молчание на несколько минут. Потом тот же голос продолжает:

— Вот, подпишите акт, что вы отказываетесь идти в этап.

— Дак я же, товарищ Начальник…

— Либо вставайте на этап, либо подпишите, — коротко звучит ответ чекиста.

После некоторых пререканий Ванька, видимо, подписывает.

— А теперь вы, товарищи, подпишите… Формальность — ничего не попишешь.

Двое спутников чекиста, очевидно, тоже подписывают.

— Ну, вот и все, — раздается среди молчания тот же ровный, сухой голос. Слышится шум свертываемой бумаги, и потом внезапно тишина коридора и палат прорезается гулким звуком выстрела… Слышен глухой стон и опять тот же спокойный голос:

— Ну, теперь пойдем, товарищи… Заседание закрыто.

И трое людей мерным шагом проходят по коридору обратно.

К палате с бледным лицом бежит дежурный врач. Через несколько минут по коридору звучат ровные шаги санитаров с носилками, и прежняя тишина опять воцаряется в больнице Бутырского Изолятора ОГПУ…

Решение

Прошло еще месяца полтора без всяких новостей. Наконец, меня вызвали в канцелярию и показали бумажку:

Выписка

из протокола заседание Коллегии ОГПУ от 28 июля 1932:

Слушали:

Дело гр. Солоневича, Б. Л., No. 121343.

Постановили:

Дело прекратить, гр. Солоневича, Б. Л., из под заключение освободить и отправить на место жительства.

Почти пять месяцев было вычтено из жизни неизвестно почему и за что…

В тот же день, вечером в комнате брата я твердо сказал: