Эрнст Кренкель - RAEM — мои позывные
И все же ровно в шесть утра, без минуты задержки, я начал работать с Ванкаремом. Я с гордостью подчеркиваю точность, так как любая задержка немедленно стала бы предметом волнений товарищей на берегу.
9 апреля сжатие повторилось с неменьшей силой. Дул сильный ветер — 7, а временами и 8 баллов. Щедро валил снег, и в этой жестокой пурге можно было лишь смутно угадать солнце. Именно в эти минуты, когда вокруг наших палаток клубилась снеговая каша, из Ванкарема, где была ясная солнечная погода, сообщили: «Сейчас к вам вылетают самолеты».
Вот обрадовали! Да, попробуй, прими эти самолеты! При таком сильном ветре со снегом, да еще при поврежденных площадках задача становилась просто неразрешимой. Пытаюсь объяснить Ванкарему, что принять самолеты мы — не в силах, но меня не понимают:
— Кренкель, почему не надо самолетов?
Начинаю объяснять, но в этот момент вбегает Сима Иванов и тихо, чтобы не слышал лежащий рядом в полузабытьи с высокой температурой Шмидт, шепчет:
— Кончай работать. Надо переносить мачту, иначе ее свалит лед.
Прямо хоть разорвись. С одной стороны — надо объяснить, чтобы не выпускали самолеты, с другой — необходимо так же срочно спасать мачту. Что делать? Спрашиваю у Шмидта:
— В Ванкареме ясная погода, а у нас нет. Разрешите отставить на сегодня прилет самолетов?
Шмидт кивает головой: он не против. Стремительно отстукиваю в Ванкарем:
«По распоряжению Шмидта на сегодня полеты в лагерь отставить».
А лед гудит, трещит, и кажется, что этот треск раздается у тебя под ногами. Хочется поскорее выскочить, быть где угодно, только не в темной палатке, да и Иванов дергает за плечо:
— Кончай, кончай разговор!
Рука на ключе имеет поползновение нервничать. Приходится приложить усилие воли, чтобы Ванкарем не догадался по моей нервной работе, что у нас не все благополучно. Кончаю разговор с Ванкаремом словами:
«Самолетов не надо. На лагерь надвигается вал».
Мы с Ивановым выскакиваем из палатки и раздетые спешим к мачте. Подбегают еще два товарища. Льдину, на которой стояла мачта, напором вала вдавило в воду. Шлепая валенками по воде, подхватываем мачту и уже в последний момент вытаскиваем ее в безопасное место.
Потом погода утихла, но буйство ее за эти два дня обошлось нам недешево. Во-первых, был стерт с поверхности льда (чуть было не написал «с лица земли») наш барак. Лед растрескался по всему лагерю, вдвое уменьшив его площадь. Угроза жизни населению нашего ледового городка стала принимать самый непосредственный характер.
10 апреля зажужжали полным ходом авиационные моторы. Летчики торопились, и не безрезультатно. Трех человек вывез Каманин, шесть — Слепнев и четырнадцать — дядя Вася, как к тому времени весь лагерь нежно называл Василия Сергеевича Молокова. Надо заметить, что дядя Вася оказался самым результативным из числа героев-летчиков, занимавшихся эвакуацией лагеря. Им вывезено тридцать девять человек. Он первым стал грузить пассажиров не только в кабину своего Р-5, но и в расположенные под крыльями парашютные контейнеры. Вместо трех человек каждым рейсом увозил не меньше пяти. Таких рейсов 10 апреля Молоков сделал три.
Разумеется, доложить обо всем этом Шмидту было очень приятно, но на следующий день пошли такие новости, что я просто растерялся: как информировать Отто Юльевича о них? Дело в том, что член Правительственной комиссии Георгий Алексеевич Ушаков, прилетавший на льдину и вывезенный с нее 10 апреля дядей Васей, принял решение сообщить о болезни Шмидта в Москву. Полагаю, что это решение было правильным. Ушаков знал, что Отто Юльевич перенес туберкулез. Он отдавал себе ясный отчет, что в тех условиях, которые существовали в лагерной палатке, болезнь — слишком серьезное дело, чтобы класть ее на весы против самолюбия, против естественного желания начальника экспедиции покинуть льдину последним.
Все же, зная о телеграмме Ушакова в Москву, я с большим волнением записывал текст:
«11 апреля. 4.45 московского. Аварийная. Правительственная.
Ванкарем. Ушакову, Петрову, копия Шмидту.
Правительственная комиссия предлагает в срок по вашему усмотрению вне очереди переправить Шмидта на Аляску. Ежедневно специальной радиограммой доносите о состоянии здоровья Шмидта. Сообщите ваши предположения о его отправке.
Куйбышев.»Не успел я, как говорится, очухаться, как поступило новое сообщение:
«4.57 московского. Правительственная. Аварийная.
Архангельск. Радио Ванкарем. Шмидту, Боброву.
Ввиду вашей болезни Правительственная комиссия предлагает вам сдать экспедицию заместителю Боброву, а Боброву принять экспедицию. Вам следует по указанию Ушакова вылететь в Аляску. Все приветствуют вас.
Куйбышев.»Тут было над, чем призадуматься. С одной стороны, надо доставить телеграмму немедленно, тем более что адресат лежит тут же рядом, в палатке. С другой — давняя дружба со Шмидтом, огромная любовь к нему начисто лишили меня дара речи. Я понял, что прочитать такую телеграмму Отто Юльевичу у меня просто язык не повернется. Я решил доложить о принятых сообщениях Алексею Николаевичу Боброву.
Шмидт лежал с закрытыми глазами. Состояние его было очень тяжелым. Пряча радиожурнал за спиной, чтобы не привлечь внимания Отто Юльевича, если он откроет глаза, (журнал выносился из штабной палатки лишь в тех редких случаях, когда Шмидту нужно было огласить на наших собраниях те или иные телеграммы), я выскользнул из палатки. Бобров был в палатке Копусова. Дабы не привлекать к нашей беседе всех, кто находился там вместе с ним, я вызвал Алексея Николаевича и конфиденциально сообщил ему важные новости, подкрепленные телеграммой Ушакова:
«Мобилизовать для убеждения Шмидта общественное мнение челюскинцев и, если это нужно, подкрепить его даже решением партийного коллектива».
Бобров выслушал меня и решил задачу в высшей степени деликатно. Под предлогом секретных разговоров со Шмидтом он попросил из палатки всех посторонних и сообщил ему о правительственном решении. Прочитав Шмидту телеграмму Куйбышева, Бобров сказал:
— Отто Юльевич, теперь вы мой подчиненный и обязаны выполнять приказы!
Не откладывая дела в долгий ящик, Бобров решил тотчас же отправить Шмидта из лагеря. Сразу же возник вопрос: кто же будет сопровождать Отто Юльевича. Так как я знаю немного английский язык, то была выдвинута моя кандидатура. Но Шмидт сразу же запротестовал:
— Нельзя оставить лагерь только с одним радистом!
Решение было правильное, ну, а поскольку других больных в лагере не было, то выбор остановился на нашем докторе Никитине. Никитина вызвали в штабную палатку и сказали:
