Великая Княгиня Мария Павловна - Воспоминания
В этой самой комнате, когда я окончательно уехала из Швеции, я едва не упала в обморок, услышав, что в Париже объявился доктор М., лейб–медик шведской королевы, от чьей опеки я, собственно, и сбежала. Слух не подтвердился, но я прожила несколько крайне тревожных дней.
С 1902–го по 1908 годы мы мало видели отца, — мы еще были дети и жили в России у тети и дяди. Регулярно видеться с ним я стала только после замужества, уже взрослым человеком. Он боялся, что, пока мы жили врозь, я от него отвыкла, а может, меня даже настроили против него. Он осторожно вникал в мой внутренний мир, доведываясь, целы ли еще ростки, высаженные им в моем детстве.
Всего отец пробыл в ссылке двенадцать лет, и хотя он не выказывал признаков нетерпения, принудительное бездействие и праздность порою угнетали его. Он был совершенно счастлив в семейной жизни, но без России тосковал. Выслал его император, его племянник, но он оставался его верноподданным и ни словом не выразил горечи. Много лет практиковавшийся обычай не признавал неравных браков, заключенных членами императорской фамилии; отец знал, во что ему обойдется своеволие, и принял расплату как должное.
И годы спустя, когда все вокруг публично осуждали Романовых–венценосцев, он был сдержан и лоялен, а когда его попытки спасти положение потерпели крах, с достоинством принял последний удар. Но нет! — ведь я пришла сюда, чтобы исторгнуть из памяти те предсмертные страшные месяцы.
Между кабинетом и большой гостиной был коридорчик и в нем лестница на второй этаж. Про гостиную вспоминали только по случаю гостей. По воскресеньям, с пяти до семи, мачеха «принимала». Я перевидала множество интересных людей на этих полуофициальных чаепитиях. Помнится, я сижу рядом с романистом Полем Бурже, мы говорим о Леонардо да Винчи, чья жизнь захватила меня тогда. Поль Бурже предложил прислать книги на сей предмет. Он сдержал обещание, прислав на следующее утро несколько красивых фолиантов. Он быстро раскаялся в своем поступке, видимо, испугавшись, что мне вряд ли можно доверить ценные книги, и в тот же вечер попросил вернуть их. Я едва успела подержать их в руках.
Отец устраивал большой прием первого декабря по старому стилю. С поздравлениями приходили дипломаты, светские люди, писатели, композиторы, художники. Вечером пели знаменитые артисты, приходил Шаляпин.
Здесь я испытала одно из жесточайших унижений в моей жизни. Еще в Швеции, не зная, куда избыть кипучую энергию, я среди прочего увлеклась пением и целую зиму брала уроки. К весне, отправившись к отцу, я уже воображала себя готовой певицей. И как то вечером в Булони, после чинного обеда, попросили сыграть и спеть молодого русского музыканта, что он и сделал, к полному удовольствию присутствующих. Когда он пел, за роялем была я. Молодой человек кончил, обернулся ко мне и, возможно, не найдя, что сказать, спросил, не спою ли и я. Я выразила восторженную готовность, и он предложил аккомпанировать мне. Очень уверенная в себе, нимало не сомневаясь в своих талантах, я выбрала песню Шумана и запела. Едва открыв рот, я поняла, что совершила страшную ошибку. Голос звучал скверно, густой ковер и тяжелые портьеры гасили слабый звук, который я производила. Оцепенев в креслах, гости вежливо слушали. Я бросила взгляд на отца — он потерянно смотрел в сторону. Не знаю, как я допела до конца ту песню. Я была готова провалиться сквозь землю. За весь вечер я не осмелилась подойти к отцу. Он великодушно молчал, но это молчание было красноречивым. Излишне говорить, что я никогда больше не пела на людях и в будущем избегала поминать при отце мои вокальные поползновения.
К Рождеству Володя писал для сестренок пьесы. Из детской приносили ширмы и в большой гостиной сооружали сцену. На занавес и задник шли одеяла и простыни. Обычно это замысловатое сооружение в самый драматический момент рушилось на головы актеров. День за днем Володя натаскивал сестричек, которые в ту пору были совсем крохи. Это воспоминание навело мои мысли на Володю, моего единокровного брата, которого тоже сгубили. Я прошла в его комнату. Вот его стол, изрезанный перочинным ножом, весь в чернильных кляксах. На стене прикноплены карандашные рисунки и карикатуры, на полках — любимые книги и нотная тетрадь. Я даже открыла шкаф, где висели костюмы, из которых он вырос…
Я долго пробыла в притихшем пустом доме и ушла с опухшими красными глазами и утоленным сердцем: отец снова стоял передо мной, овеянный очарованием прошлого. Что бы ни случилось со мной в будущем, эти воспоминания принадлежали мне, и со мною они пребудут всегда, вдохновляя — и остерегая.
Перед уходом Гюстав напомнил, что в 1914 году я оставила сундук во флигеле, где жила, приезжая в Булонь, и я задержалась взглянуть на свои комнаты.
С весны 1914 года там оставались коробка с красками и несколько книг. Я вспомнила, как с сильнейшим насморком корпела над видом булонского дома из окна моего флигеля, потом прилаживала миниатюру к крышке сигарной коробки и дарила ее отцу. С изобразительным искусством, надеюсь, мне повезло больше, чем с пением: сигарная коробка навсегда заняла свое место на столовом столе.
В этой маленькой гостиной испанский король Альфонс XIII нанес мне первый и, считалось, официальный визит. Утром того дня на каком то приеме я встретила его и королеву, которую знала раньше. Согласно этикету он должен был в тот же день нанести мне визит. Задержавшись в Париже, я встретила кузину, и та сказала, что Альфонс направляется ко мне. Я заспешила домой, в Булонь. А он уже садился в автомобиль, оставив для меня визитную карточку и, может, даже радуясь, что не застал меня. Теперь пришлось вернуться в мою комнату. Но молодость и отличное настроение скоро растопили этикетный холодок, и с тех пор мы сделались друзьями.
Несколько дней спустя я пошла выгуливать с утра в Булонском лесу мою верную старую Мушку, раздобревшего смышленого фокстерьера. На Алее акаций я высмотрела короля Альфонса в сопровождении испанского посла и чинов полиции в форме и штатском. Мне захотелось напугать полицейских, внезапно представ перед всей компанией. Я сделала крюк, обгоняя их, и, прячась за деревьями, пошла им навстречу. И только я собиралась обнаружить себя, как из кустов вышли мирные олени. В жизни своей не видавшая оленей Мушка подняла остервенелый лай, олени пустились наутек, Мушка устремилась за ними в чащу. Естественно, я вышла из укрытия, мы все — король, посол, полицейские чины и я среди них — рассыпались между деревьями, свистели, звали, пока наконец не вернулась распаленная и запыхавшаяся Мушка.
Здесь же, в этих тесных апартаментах, я промучилась несколько недель после моего отъезда из Швеции. Тогда вовсю шла переписка между отцом и шведским королем, между отцом и царем, между мной и родственниками, считавшими своим долгом давать мне советы. Отцу тогда часто приходилось общаться с нашим послом Извольским и тогдашним министром иностранных дел Сазоновым, когда тот останавливался в Париже проездом из Лондона в Россию. Как же я была молода, как слепо доверялась будущему!
