Михаил Новиков - Из пережитого

Суд был в огромной круглой Екатерининской зале, в здании судебных установлений в Кремле, и хотя он считался судом при закрытых дверях, однако через несколько дней от своего начала зала эта стала наполняться избранной публикой, а к последним дням и совсем не вмещала всех желающих присутствовать на нашем суде.

Но как же это вышло, как было допущено? По закону разрешалось только каждому подсудимому пригласить двух родственников, но мы выходили обратно на коридор и раздавали другим знакомым те билеты, которые имели для родственников, а потом и сами часовые стоявшие у нескольких дверей — входов в этот зал, видя попустительство начальства, стали пропускать за деньги кое-кого из напиравшей с коридора публики. Один давал деньги, а другие за ним проходили так, и солдаты не останавливали, боясь огласки за взятые двугривенные. Еще в первые 2–3 дня, при шуме и спорах в дверях, секретарь суда пролезал сквозь стену и наводил порядок, а потом и совсем перестал обращать внимание, и публика шла беспрепятственно. Каждый вновь пришедший был так заинтересован этим публичным религиозным митингом, что на другой день приводил с собой еще десяток своих новых знакомых, и таким образом изо дня в день зал быстро наполнялся. А ведь был военный суд и в военное время, на котором, кроме военных судей-полковников и подполковников и председателя генерала, Абрамовича-Барановского, еще присутствовал неизвестный нам генерал с огромными рыжими усами, присланный из Петербурга специально для наблюдений. И все же это был не суд, а публичная пропаганда христианской идеи, в корне осуждавшая войну и ее ужасы.

Правда, говорили, что на четвертый день суда Абрамович-Барановский получил из армии с фронта сообщение, что его единственный сын офицер убит, поэтому он так и стал слабо вести суд, как сам жестоко пострадавший от войны, но насколько это было достоверно — судить не берусь. И тем лучше, если это было верно, так как этот случай был наглядным уроком результата войны для самого военного суда, взявшего на себя недостойную задачу судить людей за моральное осуждение и призывы к неучастию в ней, как в страшном преступлении.

Защита подходила к делу с трех сторон: с точки зрения государственного вреда, причиненного нами, со стороны общественного влияния на ход войны и со стороны непреложной христианской правды. От первой группы выступал Маклаков, от второй Муравьев и от третьей — Громогласов.

Я государственник, — говорил Маклаков, — и если бы я видел в их обращении «Ко всем братьям» действительное преступление и действительный вред государству, пускай даже в военное время — я не был бы здесь на суде и не взял бы на себя защиты. Но и как государственник я не вижу в их воззвании ни вреда государству, ни состава преступления вообще, а потому и беру на себя смелость доказывать суду публично, что примененные к ним статьи закона для обвинения не имеют к ним никакого отношения и применены неправильно. Если они и виноваты в некоторых проступках, то за это их совсем не надо было держать так долго в тюрьме и судить военным судом. — И он приводил совсем другие статьи, которых как не юрист я запомнить не могу. — Если бы они призывали русских солдат побросать оружие и разбегаться, а немцам и всем нашим врагам не говорили бы этого — я не защищал бы их здесь. Но в том-то и дело, что их воззвание направлено не к русским только, и не к одним солдатам, но и ко всем людям, заразившимся военным братоубийством, так оно у них и озаглавлено: «Опомнитесь, люди-братья!». Для меня, — говорил он дальше, — этот призыв представляется совсем в ином свете, чем его квалифицирует военный суд. Представьте себе толпу спорящих и дерущихся людей, которые за своим злом и увлечением уже потеряли способность рассуждать здраво и миром разобрать причины вражды. Ведь всякому постороннему человеку, проходящему мимо и беспристрастно относящемуся к обеим сторонам, так хочется им крикнуть: «Опомнитесь, люди братья, верните себе человеческое достоинство и примиритесь!» А это они сделали своим воззванием, и ужели мы должны их судить за это? Они, правда, формально повинны в том, что присвоили себе не принадлежащее им право быть мирителями враждующих, взялись не за свое дело, но что значит формальное право перед правом моральным, которого мы не можем отнять от них и которое так прочно опирается на идейную сущность исповедуемой нами православной религии? Я тоже исповедую эту религию и ношу христианское имя, а потому и как государственник я могу просить суд только об одном: оправдать этих людей. Православие есть наша государственная религия, и, пока мы от нее не отказались, мы не можем по нашей христианской совести винить их в их благородном поступке.

Я оговариваюсь в том, что я не привожу речи Маклакова буквально — этого без стенограммы сделать невозможно, но общий смысл изложен правильно. И, конечно, это не вся его речь, а лишь маленький ее краешек, который остался в моей памяти. То же будет и по отношению другим.

— Люди эти совершенно случайные, — говорил Муравьев, указывая на нас, — и они меньше всех повинны в том, за что вы их судите. Мы государственно исповедуем христианскую веру, которая включает в себя все элементы любви, милосердия и всепрощения, и как же мы можем судить их за то, что они особенно ярко и наглядно их выразили в своем призыве к любви и миру? Разве мы все, христиане, не думали и не думаем о том же и разве они не выразили наших мыслей за всех нас? И что же, мы можем судить здесь все христианское общество? Это одно, господа судьи! Другое в том, что мы, русские, считаемся в Европе самыми отсталыми и некультурными людьми. С нами разговаривают там с снисходительной улыбкой, но за то, что у нас есть Толстой, как всемирный учитель и апологет христианства, за это, в общем, к нашему народу питают большие симпатии все лучшие люди не только Европы, но и всего мира. А что мы здесь делаем? — мы судим Толстого как поборника христианства, и если мы его осудим в лице этих людей, мы этим только унизим себя и докажем всему миру свою отсталость и свое ограниченное невежество.

В каких бы условиях мы ни были в данный момент — мы не можем этого сделать. Мы воюем за величие нашего государства, за поддержание достоинства и военной чести нашей армии, но, кроме этой военной чести и достоинства, господа судьи, есть моральная честь русского народа, которая гораздо выше первой, не запятнайте вашим приговором этой чести, не забудьте, что правда моральная, правда этой чести — на их стороне.

А когда прокурор бросил нам обвинение в том, что мы, прикидываясь христианами, забыли своих братьев в окопах, которые будто бы за нас страдают и умирают, и привел даже евангельский текст о том, что «несть большей любви, как положить душу свою за други своя», — поднялся Громогласов и взял слово для ответа.