Фернандо Пессоа - Книга непокоя

Мы относимся с большой симпатией к оккультизму и другим тайным искусствам. Но при этом мы не являемся оккультистами. Для этого нам не хватает врожденной тяги, а еще терпения для обучения, чтобы стать совершенным инструментом магов и гипнотизеров. Но мы особенно симпатизируем оккультизму потому, что он имеет привычку выражаться тем способом, который представляется понятным тем, кто не понимает на самом деле ничего. Это высшая – и высокомерная – мистическая установка. Это, кроме того, обильный источник ощущений тайны и ужаса: астральные ларвы, странные существа с различными телами, которые воскрешают в своих храмах магические действа, развоплощенные присутствия материи в наших чувствах, в физической тишине внутреннего звука – все это нас ласкает своей липкой, ужасной рукой в нашей бесприютности и во мраке.

Однако мы не симпатизируем оккультистам в их притязаниях на апостольство и человечность; это лишает их тайны. Единственным оправданием для оккультиста в его астральных манипуляциях служит условие, что он это делает ради высшей эстетики, а не с целью помочь кому-то.

Несмотря на практическое незнание этих материй, издревле в нас живет симпатия к черной магии, к запрещенным формам трансцендентного знания, к Обладающим Властью, что предавались Проклятию и Перевоплощению в униженном виде. Наши глаза, глаза слабых и нерешительных, разбегаются, точно под влиянием похоти, в перевернутых степенях, в ритуалах, производимых в обратном порядке, в зловещей кривой нисходящей иерархии.

Сатана, хотим мы того или не хотим, обладает над нами властью, подобной власти самца над самкой. Змея Материального Разума обвивается вокруг нашего сердца, точно в символическом кадуцее бога, объединяющего – Меркурия, господина Понимания.

Те из нас, кто не является педерастом, хотели бы набраться храбрости им стать. Отсутствие вкуса к действию неизбежно делает женственным. Мы потерпели неудачу в нашей истинной профессии – быть домохозяйками и повелительницами, – не делая ничего, чтобы понять свой пол в этом нашем воплощении. Пусть мы и не верим в это до конца, ирония помогает сделать вид, будто бы мы поверили.

Все это происходит не от нашей подлости, но только из-за нашей слабости. В одиночестве мы обожаем зло, не оттого именно, что оно – зло, но потому что в нем больше энергии и силы, чем в Добре, и все энергичное и сильное притягивает нас, тревожа наши нервы, которые должны были бы принадлежать женщине. «Pecca fortiter»[44] – это не для нас, ведь у нас нет силы, ни даже разума, хотя он, единственный, у нас есть. Это тонкое указание побуждает нас лишь думать о том, чтобы грешить с усердием. Но даже и это порой для нас невозможно: собственная внутренняя жизнь имеет реальность, что порой ранит нас. Иметь законы для ассоциации идей, как и для всех операций духа, – это оскорбляет нашу природную недисциплинированность.

Случайный дневник

Каждый день Материя меня повреждает. Моя чувствительность – это пламя на ветру.

Иду по одной улице и вижу на лицах прохожих не то выражение, которое на них действительно есть, но то, что появилось бы на их лицах, если бы они знали, каков я, позволь я просвечивать – в моих жестах, в моем лице – нелепой и застенчивой анормальности моей души. В глазах, что не глядят на меня, подозреваю насмешки, какие считаю естественными, направленные против того неизящного исключения, каким я являюсь в этом мире, среди людей, что действуют и наслаждаются; и в предполагаемой мной глубине физиономий тех, кто проходит, смеясь над скованностью моей жизни, некое понимание ее, которое я дополняю и ставлю между нами. Тщетно, после этих размышлений, я стараюсь убедить себя, что для меня, и только для меня, идея насмешки и оскорбления имеет место. Я уже не могу назвать моим образ себя нелепого, который я объективировал у других. Внезапно чувствую, что задыхаюсь и пребываю в нерешительности в некоей удушливой атмосфере насмешек и вражды. Все показывают на меня пальцем из глубин своей души. Забрасывают меня веселыми и презрительными насмешками – все, кто проходит мимо меня. Это путь среди враждебных призраков, которые мое больное воображение представило и поместило среди реальных людей. Все я воспринимаю как пощечины и издевательства. И порою, на середине улицы – по сути дела, небывалой – останавливаюсь, колеблюсь, ищу, точно неожиданное новое измерение, дверь внутрь пространства, к другой стороне пространства, куда без промедления убегаю от моего представления о других, от моей интуиции, излишне объективированной – по отношению к реальности чужих душ.

Видимо, моя привычка помещать себя в чужую душу приводит к тому, что я вижу себя таким, каким другие меня видят или могли бы меня увидеть, если бы обратили на меня внимание? Да. И однажды я, возможно, пойму, что бы они чувствовали в отношении меня, если бы меня знали, так, будто бы они это чувствовали действительно, сейчас это чувствовали и выражали бы свое чувствование в тот же момент. Жить в окружении других – это для меня мучение. И другие есть внутри меня. Даже вдали от них я чувствую себя принужденным быть с ними. Даже в одиночестве – толпы меня окружают. Мне некуда бежать, кроме как если бы я убежал от себя самого.

О, высокие горы в сумерках, улицы, узкие в лунном свете, иметь вашу бессознательность той… вашу духовность – только от Материи, без внутреннего мира, без чувствительности, без того, к чему можно было бы приложить чувства, или размышления, или непокой своего духа! Деревья – всего лишь деревья, с их зеленью, такой приятной для глаз, такие внешние для моих забот, моих сожалений, такие утешители моих печалей, потому что вы не имеете ни глаз, какими бы вы их разглядывали, ни души, которая, разглядывая меня посредством этих глаз, могла бы их не понять и насмехаться над ними! Камни дороги, срубленные стволы, просто безымянная земля, внизу, со всех сторон, моя сестра, потому ваша нечувствительность к моей душе – это и ласка, и отдых… Их сообщество, под солнцем или под луной, на Земле – моей матери, такой вечной моей матери, потому что ты, Земля, не можешь критиковать меня, сама того не желая, как может моя настоящая, человеческая мать, потому что у тебя нет ни души, которая бы меня анализировала, не думая об этом, ни быстрых взглядов, которые выдавали бы твои мысли обо мне, те, в которых ты и сама не призналась бы. Громадное море, неумолчный спутник моего детства, дающее мне отдых, баюкающее меня, потому что твой голос – не человеческий и не сможет однажды рассказать, понизив тон для чужих человеческих ушей, о моих слабостях и о моих несовершенствах. Небо необъятное, небо голубое, небо, близкое к таинствам ангелов, современное… ты не смотришь на меня зелеными очами, ты кладешь солнце на свою грудь, но не делаешь этого, чтобы меня соблазнить, ни если себя… звездами, делаешь это не для того, чтобы смотреть на меня свысока… Великий покой Природы, родной благодаря ее незнанию обо мне; покой, отдаленный от звезд и от систем, ты, становящийся мне братом в своем неведении в отношении меня… Я хотел бы молиться вашей безмерности и вашему спокойствию, точно проявляя благодарность за то, что вы есть и что я могу вас любить без подозрений и недоверия; я хотел бы подарить слух вашей невозможности слышать, но вы никогда не услышите, дать глаза возвышенной слепоте, но вы не увидите, быть объектом вашего внимания посредством этих неизвестных зрения и слуха, утешенный тем, что присутствую в вашем Ничто, внимательном, как окончательная смерть, там, вдали, без надежды на другую жизнь, по ту сторону Бога и возможностей живых существ, сладострастно аннулированный и окрашенный в духовный цвет всех материй…