Борис Васильев - Скобелев, или Есть только миг…

Знал он и о том, что значил для Скобелева таинственно пропавший Млынов. Его внезапное спасение могло стать тем лекарством, которое способно было поддержать Михаила Дмитриевича при известии о последней трагедии, вернуть ему силы и веру, что не все еще потеряно, что еще есть смысл бороться и жить. И поэтому, прибыв в Бами, приказал сначала доставить его в лазарет.

Он нашел Млынова в сознании, но сознании горячечном, путанном и весьма нелогичном. Измотанный потерей крови, побоями, усталостью и жаждой капитан стремился рассказать о чем-то важном, но Гейфельдер не знал, как подойти к этому важному, а Млынов путал бред с явью, и выстроить сколько-нибудь логичную беседу им так и не удалось. Доктор расспрашивал о самочувствии и жалобах, а капитан мучился, что никак не может сказать главного.

— Верблюды. Они спрашивали о верблюдах.

— Позвольте я осмотрю вас.

— Я не сознался, что понимаю местные наречия, но они точно знали, кто я такой. Откуда они это знали?

— Извольте повернуться на спину, капитан.

— Потом, доктор, потом. Южный фас Денгиль-Тепе весь в трещинах. Его строили торопливо, бить надо там…

— Необходимо обработать ваши раны…

— Меня спасла мать той девочки, Михаил Дмитриевич знает, о ком я говорю. Девочку зовут Кенжегюль. Передайте Скобелеву. Непременно передайте Скобелеву.

— Я вынужден отправить вас в Кавказский госпиталь.

— Дословно передайте Скобелеву. Южный фас…

Млынов замолчал на полуфразе, вдруг потеряв сознание. Распорядившись обработать его раны и немедленно, первым же кораблем отправить капитана на Кавказ, Гейфельдер наконец-таки освободился и поспешил в штаб, где, как ему сказали, Михаил Дмитриевич проводил командное совещание.

Он еще не продумал, как именно начнет готовить Скобелева к трагическому известию, но рассчитывал, что успеет подготовиться, ожидая, пока кончится совещание. Но доктора знали не только как основного и многоопытного врача, но и как близкого друга Михаила Дмитриевича, поэтому двери совещательной комнаты тут же перед ним и распахнулись.

— Проходите, доктор. Это ведь касается и вашей службы.

Гейфельдер вошел и скромно присел в сторонке. У прикрепленной к стене топографической схемы стоял инженер Рутковский, докладывая обстановку. Скобелев сидел спиной к доктору, а потому и не заметил его.

— Крепость представляет собою неправильный четырехугольник, обнесенный стенами со всех сторон. Стены земляные, вышиною от двух до трех сажен, толщиною в основании до пяти, а поверху — от трех до четырех саженей. Крепость обнесена рвом по всему периметру от трех до девяти футов глубины при ширине до двенадцати футов. Местность вокруг крепости низменная, легко просматриваемая, особенно если учесть форт Денгиль-Тепе, высота которого ориентировочно до семи сажен.

— Ускоренная осада, — сказал Михаил Дмитриевич. — Солдатам зарыться в землю до двух сажен. Какие соображения будут у господ офицеров?

С этими словами он обернулся и впервые заметил доктора. Кивнул ему, улыбнулся, а Гейфельдер, припомнив рассказ Млынова, сказал вдруг:

— Южный фас форта Денгиль-Тепе весь в глубоких трещинах. По-видимому, строили второпях.

— Вы стали разбираться в особенностях фортификации, доктор? — усмехнулся Скобелев. — Приятно слышать. Откуда же у вас эти сведения?

— От капитана Млынова.

— Господа офицеры, получасовой перерыв, — тут же распорядился Михаил Дмитриевич. — Подумайте об идее ускоренной осады, когда будете перекуривать.

Дождался, пока все вышли, подсел к Гейфельдеру:

— Значит, он спасся?

— Я нашел его в Бами, в лазарете. Однако он весьма ослабел, не исключаю возможность гангрены, а посему я распорядился немедленно отправить капитана на Кавказ.

— Что он еще просил мне передать?

— Они интересовались количеством верблюдов. И еще — странная фраза — Млынов убежден, что о каком-то человеке в ярко-малиновом халате текинцы ничего не знают.

— Прекрасные сведения, — улыбнулся Скобелев. — Не припоминаете ли чего-либо еще, доктор?

— Какая-то девочка. Кажется, ее зовут Кенжегюль. Ее мать спасла капитана.

— Кенжегюль, — повторил Михаил Дмитриевич, вероятно для того, чтобы запомнить. — Коли это все, то я приглашу офицеров…

— Увы, это не все, Михаил Дмитриевич, — с горечью сказал Гейфельдер. — Я привез горестные новости.

— Горестные?

— Пришла телеграмма, Михаил Дмитриевич, — доктор нервно потер ладони. — В ней сказано… В ней сообщается о кончине вашей матушки Ольги Николаевны.

— Кончине?.. — с какой-то удивленной недоверчивостью переспросил Скобелев.

— Примите мои соболезнования, дорогой Михаил Дмитриевич…

— Скоропостижно? Несчастный случай?

— Подробности в телеграмме не сообщаются.

— Она же никогда ни на что не жаловалась…

В комнату начали возвращаться офицеры. Скобелев резко поднялся:

— Благодарю вас.

Прошел к заваленному картами столу, поворошил бумаги, не поднимая головы. Сказал вдруг:

— Прощения прошу, доктор рекомендует трехдневный отпуск. Продолжим по окончанию оного.

И стремительно вышел.

3

Скобелев сразу же выехал в свой особняк под Кизыл-Арватом, взяв с собою только денщика Анджея Круковского. Анджей был сдержан и молчалив, а главное — он хорошо знал Ольгу Николаевну, и в этом молчании было некое единение. Он спрашивал только в том случае, если требовались уточнения, и без приглашения никогда не входил. Молча накрыл стол к ужину по приезде и, поклонившись, пошел к выходу.

— Останься, — вздохнул Михаил Дмитриевич. — Матушку помянем.

— Рано, Михаил Дмитриевич, — тихо сказал Круковский. — Надо подтверждения обождать.

— Ну, так просто вместе перекусим.

Анджей сел к столу, но ни у денщика, ни у генерала не лез кусок в горло, хотя они порядком проголодались. Кое-как и кое-чем перекусили, Круковский убрал со стола и удалился, а Михаил Дмитриевич остался наедине со своими думами.

Сказать, что он любил матушку больше, чем отца, было бы и просто и неверно. Он боготворил ее, равно как и она — его, и никакие параллели здесь были неуместны. Фотографию Ольги Николаевны Скобелев с собою не захватил, поскольку считал это почему-то дурной приметой, а тем вечером пожалел об этом, потому что уж очень ему хотелось увидеть ее лицо. Он пытался вызвать его в своей памяти, но ничего не получалось, и он мучился, пытаясь читать и не воспринимая ни строчки даже из своего любимого Лермонтова.

Лег он довольно поздно, боясь, что начнет долго и напрасно вертеться в постели, призывая сон. Так оно и случилось, несмотря на то, что он порядком устал в тот день. И лишь под утро он заснул, надеясь увидеть матушку во сне. А на заре проснулся, потому что ему приснилась-таки матушка, но — в гробу. И почему-то белом…