Юрий Сушко - Высоцкий. На краю

Любимов впервые надолго и по доброй воле покидал театр — уезжал ставить в «Ла Скала» оперу своего друга Луиджи Ноно, и не без оснований подозревал грядущий «разгул демократии» в труппе, связанный с его отсутствием. Вынужденно предложил Эфросу попробовать поработать с его актерами, поставить что-нибудь. Анатолий Васильевич выбрал «Вишневый сад». Определил исполнителей. Лопахина должны были готовить Высоцкий и Виталий Шаповалов.

Перед отъездом Любимов объявил о будущем спектакле по булгаковскому «Мастеру». Владимиру на пару с Золотухиным достался поэт Бездомный. Особого энтузиазма подобное решение шефа у Высоцкого не вызвало. Он рассчитывал, по крайней мере, на Воланда. Ну, ладно, потом, все потом.

Дорога на Париж оказалась — с приключениями. Но не веселыми, а печальными. Машина заглохла еще до Бреста. Пока искали механиков, убили массу времени, переночевали — и снова в путь-дорогу. Слава Богу, хоть на границе попались знакомые таможенники, проскочили без проверок и скоро были в Варшаве. Там успели на премьеру спектакля Анджея Вайды «Дело Дантона», вечером отметили это событие. В числе гостей был Данек Ольбрыхский и Моника — «разломавшаяся пара». Но поляки, к сожалению, немецких машин не чинили. Еле-еле дотянули до Западного Берлина. Пока договорились с ремонтом «BMW», пока устраивались в пансионат «Антика», проголодались. А перекусив, отправились гулять по центру Берлина. И вдруг на Курфюрстенштрассе Владимир ощутил себя зажатым, стал тихо говорить, ступал неуверенно. Пожух совсем, решил про себя. Рассердился на себя за то, что стеснялся говорить по-русски. Вспомнил отца в послевоенном Эберсвальде и подумал, что быть в положении оккупационного солдата лучше, чем туристом одной из победивших держав в побежденной стране.

В Париже, за исключением обязательных визитов к родственникам Марины, светских вечеринок, грустной поездки в психиатрическую клинику Шарантон, где лежал в то время сын Марины Игорь с наркопроблемами, основное время Владимир проводил за письменным столом.

В прошлом году во время рижской встречи Сергей Тарасов как бы мимоходом забросил удочку относительно новой совместной работы. С Серегой, пожалуй, можно иметь дело, попробовать сварганить что-либо стоящее, — авантюризма в нем хоть отбавляй. Они сидели тогда в гостиничном номере, попивали кофеек пополам с рижским бальзамом и перебрасывали друг другу, как горячие угольки из ладони в ладонь, разные идейки на тему кино. Пока Борис Хмельницкий не предложил: «А давайте сделаем фильм про разбойников. Только не российских, тут могут быть вопросы. А о Робине Гуде, к примеру». — «А что, материал классный, и ни один редактор не подкопается, — тут же подхватил Тарасов. — Но какую-нибудь связку, легкий намек нужен, для чего мы это снимаем…». И тут Владимира осенило:

— Я знаю, как это сделать. Вот пролог. Я — весь такой современный парень, Борька тоже. Мы входим в кадр, как обычные ребята с московского двора, такие уличные пацаны. Я пою о старых временах, — и перехожу на развалины средневекового замка. А Борька — Робин Гуд в кадре уже в старых одеждах, с мечом. И я уже шут…

На том и порешили.

И вот теперь в Париже он с удовольствием вышагивал по булыжным мостовым старинных улочек, рассматривал храмы, а дома у Миши Шемякина листал альбомы с репродукциями. Пытался сочинять. «Но пишется мне здесь как-то с трудом, — жаловался в письме Бортнику, — и с юмором хуже на французской земле…» Но все же:

Чистоту, простоту мы у древних берем,Саги, сказки — из прошлого тащим, —Потому что добро остается добром —В прошлом, будущем и настоящем!

С Тарасовым, конечно, работать было проще, чем со Швейцером. По крайней мере, Сергей не навязывал какие-то свои «подстрочники». Оговорили общие темы и направления баллад — и все, дальше — на свое усмотрение. Долго не давалась «Баллада о борьбе», пока не нащупал точку отсчета — детство.

Детям вечно досаденИх возраст и быт, —И дрались мы до ссадин,До смертных обид.Но одежды латалиНам матери в срок,Мы же книги глотали,Пьянея от строк…

Но больше всего пришлось помучиться с «Балладой о любви». Казалось бы, вот он, предмет обожания и восхищения, рядом, тихо сидит в кресле, поджав ноги, листает чеховские пьесы, время от времени нежно посматривая в твою сторону, но — нет, ни черта не выходит! Поэтому, выходит, правы те, кто говорит о предмете н е м о г о обожания. Или действительно о любви все сказано? Ангел спускается неохотно, и ощущение, что поймал его за крылышко, не приходит. Но мучения все-таки вознаграждаются, и мозг начинает работать. Главное образ появился и потащил за собой все остальное:

Когда вода Всемирного потопаВернулась вновь в границы берегов,Из пены уходящего потокаНа сушу тихо выбралась Любовь —И растворилась в воздухе до срока,А срока было сорок сороков…

…Вечером за ужином в выпуске теленовостей Владимир уловил знакомую фамилию — Синявский: «Мсье Синявский…»

— Марин, что там о Синявском? Переведи-ка…

Он не понимал половину (в лучшем случае) из того, что говорил с экрана диктор. Его это раздражало, но раздражало и других.

— Автор книги «Голос из хора» русский писатель, эмигрировавший из Советского Союза, Андрей Синявский удостоен премии французской критики за лучшую иностранную книгу года. Церемония награждения состоится завтра, — пересказала Марина.

— О, молодец Андрей Донатович! А где будет церемония?

— Я пропустила. Через час повтор новостей, узнаем. А что, ты его знаешь?

— Еще бы, он у меня в институте литературу преподавал! Уникальный мужик. Его в 66-м посадили, не слышала? Громкий процесс «Синявский — Даниэль»…

Назавтра Владимир был на вручении премии имени Даля Андрею Синявскому, хотя Марина и не советовала.

— Андрей Донатович, разрешите вас поздравить. Честное слово, я за вас очень-очень рад. Марина тоже вам привет передает.

— Володя, спасибо. Ну, премия — хорошо. Вот вы для меня, как подарок, ей-богу. Здесь, сейчас! Фантастика. Я о таком даже не мечтал. «В наш тесный круг не каждый попадал…» — по сей день помню.

— Было дело.

… Отодвинутый на тысячи километров от страны, отгороженный границами, Синявский не забывал своего своенравного студийца. В журнале «Континент» он, цитируя песню «У меня гитара есть…», писал: «Так поют сейчас наши народные поэты, действующие вопреки всей теории и практике насаждаемой сверху «народности», которая, конечно же, совпадает с понятием «партийности», и никого не волнует, никому не западает в память, и существует в разреженном пространстве — вне народа и без народа, услаждая слух лишь начальников, да и то пока те бегают по кабинетам и строчат доклады друг другу, по инстанции, а как поедут домой, да выпьют с устатку законные двести грамм, так и сами слушают, отдуваясь, магнитофонные ленты с только что ими зарезанной одинокой гитарой. Песня пошла в обход поставленной между словесностью и народом, неприступной, как в Берлине, стены и за несколько лет буквально повернула к себе родную землю. Традиции современного городского романса и блатной лирики здесь как-то сошлись и породили совершенно особый, еще неизвестный у нас художественный жанр, заместивший безличную фольклорную стихию голосом индивидуальным, авторским, голосом поэта, осмелившегося запеть от имени живой, а не выдуманной России. Этот голос по радио бы пустить — на всю страну, на весь мир — то-то радовались бы люди…»