Лидия Чуковская - Прочерк

Л. К.: У меня нет времени и сил на это, много другой работы.

Я: Вы понимаете, как важно выяснить судьбы этих людей, ведь они и определяли десятилетиями судьбы нашего общества. Их расстрелы без суда ничего не дают. Их надо назвать и осудить публично (тема его не увлекла). Он начал говорить, как сейчас трудно в КГБ, им не доверяют, сказал две фразы, потом: ну, это отдельный разговор, и не продолжил.

Еще из бесед с ним. Язык суконный, «новояз», несколько дежурных фраз, из них наиболее часто: «поймите меня правильно» и «навскидку».

«Поймите меня правильно, знакомство с делом не должно превращаться в изготовление дубликата».

«Поймите меня правильно, это наш порядок» (когда я спросила про какую-то печать 39-го года).

«Поймите меня правильно, я не могу вам запретить рассказывать о деле, но…» (что «но», я не запомнила). Впрочем, надо отдать ему должное, он не призывал ни к «неразглашению», ни к лояльности.

Я несколько раз, будучи все же в ярости от читаемого, когда читала про то, что Матвей Петрович был идеологом террора, а В. В. примирительно сказал, что он понимает, что террора не было, — не сдержалась:

— Почему не было? Начался с 17-го года.

И еще что-то такое у меня вырвалось, так что тема о перестройке и улучшении работы нашего гестапо, которую он было начал, развития не получила.

Дружелюбно проводил нас до дверей по мерзкому казенному коридору с коврами, дверьми, столами. Пока мы сидели в комнатушке, за стеной шла жизнь, чихали. Не то подслушивали (вряд ли), не то выслушивали чьи-нибудь доносы или терпеливо утирали чьи-нибудь поздние слезы. Но людей не видно в этом кощеевом царстве, и кабинет, где мы были, совершенно пуст — без следа даже казенной жизни. Стол, стулья, шкаф — всё! Папку с делом он принес с собой под мышкой в кожаном бюваре.

Уже дома я подумала, что своей стальной походкой, с папкой, он пришел из соседнего здания, с Лубянки, где, может быть, кого-нибудь допрашивал. Да и бьют там наверняка как раньше, хоть и не тех!

Да, на прощанье, уже как бы познакомясь, я все же подала ему руку, так как изобразить незнакомство было трудно. Интеллигентская мягкотелость, «потому что не волк я по крови своей».

Хотя у нас надо быть волком.

Впервые в жизни по пути домой я сказала маме: понимаю тех, кто сломя голову бежит из страны. «Быть пусту месту сему». Никого и ничего тут уже не спасти. Все прогнило, заражено, разложено. «Все высвистано, прособачено».

И еще я сказала: «Вот и хорошо, что Матвея Петровича расстреляли. А то продолжали бы мучить в лагере или заставили бы на шарашке изобретать что-нибудь для военных надобностей».

Еще вспомнила: допроса в «деле» всего три, два напечатаны на машинке, под последним подпись явно не Матвея Петровича. Неузнаваема и не похожа на предыдущие. Я спросила В. В. — а проводили ли при реабилитации экспертизу подписи?

Он (невозмутимо): Зачем, ведь очевидно, что дело фальсифицировано.

Однако узнаваемая подпись только на первом допросе, где он виновным себя не признал.

А дальше. Это как? Было всего два допроса, никаких очных ставок, и он все это сам на себя наговорил и подписался? Похоже, что было по Твардовскому:

Это вроде как машинаСкорой помощи идет,Сама режет, сама колетСама помощь подает.

То есть сперва четко написали показания, позволяющие дать расстрельную статью (которые, кстати, стоят уже в ордере на арест, предъявленном на Украине), потом сами подписали свою версию,[33] сработанную для расстрела, потом расстреляли.

Остался один неясный вопрос: кто, почему и зачем решил расстрелять именно его? То ли он на самом деле уперся на следствии и это месть за тюремное поведение, то ли это чья-то месть за дотюремное поведение.

И еще впечатление. Дело, которое мы видели, было подготовлено для показа Л. К.

В правом углу страницы были аккуратно пронумерованы свежим цветным карандашом.

Часть листов обстрижена. Очевидно, срезаны резолюции инстанций на письмах физиков в защиту Матвея Петровича.

Фотография, сделанная в тюрьме, вынута.

Допросов всего три (вряд ли).

Листы перепутаны начиная с декабря 1937 года, есть и другие перестановки.

Сегодня я сказала маме: рабская психология из нас не вытравлена. Почему мы поддались этому поднадзорному сидению? Почему не заявили просьбы встретиться еще раз и скопировать дословно все три протокола допроса, обвинительное заключение и показания Козырева? Дали навязать себе их покрикивания и их правила игры.

Но мама говорит — мне достаточно, больше ничего не нужно.

Я еще спрашивала В. В. Ч., было ли дело агентурной разработки?

— Понимаете, во время войны жгли бумаги, но в этом деле поводом послужили показания Круткова и Козырева.

По тому, что я видела (возможно, что это даже и не 1/8 часть айсберга) показания Круткова безлики и безвредны, а вот Козырева — очень скверные: сразу и Ленин, и Сталин, и Троцкий (якобы Матвей Петрович контрреволюционно настроен: «Он говорил, что Ленин не любил рабочий класс; он рассказывал антисоветские анекдоты с гнусными выпадами против Сталина; он заявил, что, если Троцкий придет к власти, он назовется его племянником; профессор М. П. Бронштейн активно выступает против материалистического мировоззрения в науке… и т. п.»). То есть у истоков дела Бронштейна — палач Готлиб, избивающий Козырева.

А у нынешних молодчиков раскаяния не видно, а лишь досада на несправедливую агрессивность сограждан и пружинистая поступь вперед.

После начала перестройки и снятия запрета с упоминания имени Лидии Чуковской в печати, а главное, после издания ее книг в России, неожиданно нашлись два свидетеля, сидевшие с Матвеем Петровичем в одной камере.

Оба свидетельства сохранились в архиве Лидии Корнеевны. Вот они:

Привезли меня туда в декабре 1937 года.

А начальник 13-го отделения НКВД, Соловьев Александр Димитрич, по тем временам редкий человек. Почему? Он не бил сам. Интеллигент. Он кому-то поручал. В общем, меня особенно не били. Но очень тяжелый способ… так называемый конвейер. Вас вызывают… «Сутки стой!»…Сутки стоишь, двое суток, третьи, четвертые, пятые, шестые и седьмые — стоишь. Рядом сидит курсант пограничного училища, его дело маленькое. У него бумага, он к тебе подходит, ну ты подпишешь, такой-сякой? «Не буду». А ты стоишь, и так шесть суток, ноги уже опухли. Правда, тебя приводят в камеру, чтобы ты поел, и здесь сразу ребята снимают штаны и массируют ноги, чтобы ты мог стоять. Седьмые сутки я стою. Я уже ученый. Ну, молод, потом, энергичный. Я родился в деревне, с девяти лет я работал — пастушком и на воздухе. Энергичный человек. Чувствую, что я дохожу, придется подписывать…