Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф

– А почему арестовали и почему выпустили? Как все это объясняли? Извинились за беспокойство? И все?

– Нет, Федор, законы империи соблюдены. Арестовали меня за государственное преступление, для формального дознания о принадлежности к комитету, руководившему противоправительственными организациями в делах свержения самодержавия. Но на допросах я отрицал свою принадлежность к этому комитету, если оный и существовал к тому времени; признал лишь то, что я действительно написал воззвание, призывающее к борьбе с самодержавием, написано оно под впечатлением кровавых событий

9 Января, имел намерение послать его министру внутренних дел, а также разослать в редакции петербургских газет. Петербургская судебная палата обвинила меня в том, что я написал это воззвание, но признала также и тот факт, что распространение оного не последовало…

– На этом и сыграл защитник Алеши, присяжный поверенный Грузенберг, который предложил вызвать в качестве свидетелей Святополк-Мирского, Витте и Рыдзевского. Видимо, они испугались.

– Ну что ты, Маруся, говоришь… Испугались они совершенно другого. Общественное мнение во всем мире поднялось в защиту Горького. – Алексей Максимович был явно доволен ходом разговора.

– Мне говорили и в Монте-Карло, и вот совсем недавно в Лондоне и Париже, что о тебе писали в газетах, а больше говорили в кругах писателей, художников, артистов, но все было так неопределенно, ничего толком я не мог понять. Рассказывайте, рассказывайте… Мне очень интересно наблюдать за вами, как вы перебиваете друг друга и говорите как будто о постороннем.

– Ну что вы, милый Федор Иванович, мы оба оказались в чудовищно трудном положении, у меня – перитонит, Алеша лишь раз навестил меня в больнице, а потом исчез.

– Хорошенькое – исчез: первые дни в Трубецком бастионе места себе не находил, так боялся за тебя и такие страхи рисовались моему воображению – сказать стыдно…

Мария Федоровна улыбалась.

– Не улыбайся, включительно до гроба, убранного цветами, и церковного пения. Вспомни, в каком ты была состоянии, так изменилась, что страшно смотреть было. Если бы тебя не перевезли в Петербург, в больницу Канегиссера, не знаю, сидела бы ты сейчас тут с нами. Как только от Пятницкого узнал, что ты у Канегиссера, немного успокоился, и он не подвел… Да что мы все о себе да о себе… Ты-то, Федор, что делал все это время? Месяцев девять мы не виделись, а?

– Пожалуй, в Питере, во время моих гастролей, а потом я уехал в Монте-Карло, вернулся в Москву, повидал своих, тут же отбыл в Питер, потом в Харьков, снова в Москву, в свою деревню Ратухино, был у Теляковского в гостях, потом Лондон, Париж…

– Подожди, подожди, не спеши, географию твоих поездок нетрудно предугадать, ты расскажи, что у тебя произошло в Харькове…

Как всегда, Алексей Максимович выхватил из начавшегося было монолога друга самое главное.

– A-а, слышал об этом? Ну что… Гастроли в Харькове у меня успешно начались в оперном театре Коммерческого клуба, сами понимаете, билеты дорогие, не каждый попадет. Приходят ко мне однажды депутаты от харьковских рабочих и попросили дать для них доступный концерт. Трудно выбрать время, ведь каждый час у меня, в сущности, был расписан, но деваться некуда, согласился дать в Народном доме дневной концерт для рабочих по сходным ценам, а вечером сборный спектакль в Коммерческом клубе. Говорили, что тысячи полторы собралось в зрительном зале Народного дома, в подавляющем большинстве были рабочие, сидели даже на сцене. Репертуар был самый демократический, пришлось съездить до концерта к цензору, который подробно расспрашивал о репертуаре, но что он мог возразить против «Ночного смотра» Глинки, «Старого капрала», «Титулярного советника», «Червяка» Даргомыжского, «Песни о блохе» Мусоргского… Я прочитал несколько стихотворений Скитальца, все они были опубликованы, тоже запретить в концерте нельзя… Так и вышел я с этой программой. Поприветствовал, поблагодарил за сердечную встречу, за цветы, за туш, который исполнили перед концертом, сказал, что давно мечтал очутиться среди такой громадной аудитории дорогих товарищей рабочих. Исполнил, конечно, «Марсельезу». И тут стали просить «Дубинушку»… Такая возникла дружеская обстановка, такое почувствовал я с ними единение, что, не раздумывая, затянул… Неожиданно для меня превосходно вступил хор, и песня набатом прозвучала в этом зале. Вот и все… Мне ж надо было на спектакль…

– И все? Нет, Федор. Твой концерт так настроил публику, что сразу же после концерта состоялся митинг, на котором выступали социал-демократы с первомайскими лозунгами, а сыщики и жандармы, коих было немало среди собравшихся, обозвали твой концерт крамольным. Так-то, друг мой Федор. И ты наверняка попал в какие-нибудь жандармские досье. Вот какого результата ты добился своим крамольным концертом. И вообще, дорогой мой, ты тоже попал на крючок жандармерии. Рассказывали мне о твоем концерте у мадам Фирсановой в Москве в пользу партийной кассы Московского комитета РСДРП. Знал ли бы об этом?

– А как же! Намекнули, что вырученные деньги пойдут на революцию. Я согласился, что ж, можно и спеть, сказал я в ответ на приглашение, пусть большевики делают революцию. Но сколько за это время убитых с обеих сторон… Вот что ужасает. И над тобой все время висит судебная расправа, – горько посетовал Шаляпин.

– Обо мне не беспокойся. Вся мыслящая Европа и Россия протестует против расправы надо мной. У нас, Федор, повсюду свои люди, они так организовали общественное мнение, что стало просто позорно не сочувствовать мне и русской революции. Пусть судят меня; сожалею, что все время откладывают и сейчас мало надежды, что власти, наконец, решатся, боятся шума, надеются покончить со мной обычным административным порядком. Напрасно надеются, я снова развернул такую деятельность в Териоках, что непременно попаду под суд… Не делай, Федор, удивленные глаза, я уже ничего не боюсь, вся Европа за меня, не даст в обиду. Если б ты знал, сколько протестующих писем получило правительство, Николай Романов… Заварилась такая каша… На представлениях «Дачников» открыто кричат «Долой самодержавие!» и «Да здравствует Горький!». В такое время нельзя было нежиться на солнышке в Ялте, жить у Христа за пазухой в эти дни – стыдно и тяжело, хотя и там не сидел без дела, жизнь повсюду кипит, но масштаб не тот, а нужно готовить вооруженное восстание, нужно добывать оружие, нужны деньги, Федор, много денег.

– Не волнуйся, деньги заработаем. И в Лондоне, и в Париже мне кое-что подкинули.

– Федор Иванович, – вступила в разговор Мария Федоровна. – А где вы выступали в Париже и Лондоне? Как прошли концерты, ваши выступления? Расскажите нам, а то Алеша уже вступил на тропу войны, боюсь, что вы только об этом и будете говорить.