Владимир Зёрнов - Записки русского интеллигента

Они оказались дальновиднее, чем мы. Дров осенью нам не дали. Можно, кажется, было что-то получить, но давали такую гниль, что никто брать не хотел. Топили мы зимой подсолнечной шелухой, это было замечательное топливо: шелуха подаётся в топку особой «машинкой» и горит в печи не хуже нефти из форсунки.

И хотя пилить дубы и клёны было трудно, но зато погода стояла чудесная и места были хорошие, и мы не без удовольствия исполняли наш «гражданский долг». На хуторе, когда узнали, что мы преподаватели университета и что я ректор, отношение к нам резко изменилось: нас пригласили в горницу, угощали молоком, молочной кашей и солёными помидорами и огурцами, что нам казалось роскошной трапезой.

На другой день мы опять пилили в лесу. В соседней бригаде произошёл тяжёлый несчастный случай: один из работавших сорвался с крутого берега балки и наткнулся на сук. Сук его проткнул насквозь. Так он на этом суку и умер.

Расстояние до Саратова было с лишним 30 километров. На полпути мы остановились в какой-то деревне, где достали молока и хорошего чёрного хлеба. Как вкусно было это молоко с хлебом! Подошли мы к Саратову не очень поздно, но город уже был объявлен на осадном положении, и мы попали в милицейский участок, куда направляли всех, кого встречали на улицах после восьми часов, а часы были переведены часа на два вперёд. Провели в участке всю ночь. Отпустили нас только тогда, когда начало светать – часа в четыре утра.

Штафовские дачи. Митюнина операция

Лето 1920 года мы опять проводили под Саратовом. Приблизительно в тех же местах, что и в прошлом году, но на этот раз почему-то Садомовские дачи получить не удалось. Кажется, там были устроены детские дома. Я снял две дачи в самом ущелье. Прежде эти дачи принадлежали табачным фабрикантам Штафам, отсюда и название самого ущелья – Штафовское. Дачи стояли выше прудов и, конечно, были довольно сильно разрушены. Часть стёкол была выбита, и мы пустые рамы заклеивали бумагой; дверь наружу не только не запиралась, но даже плотно не закрывалась, мы заваливали «входное отверстие» ковром. Штукатурка с потолка в общей комнате обвалилась и лежала грудой на полу. Тем не менее, само место, где располагались эти дачи, было хорошее. Правда, дачи находились на дне ущелья, но горы вокруг были покрыты лесом, в котором в начале лета пело несколько соловьёв.

На дачу мы переезжали, когда Митюня после операции лежал в клинике. Ещё на Страстной неделе я в церкви стоял позади Митюни и обратил внимание, что у него на правой стороне шеи появилась опухоль. Я показал его С. И. Спасокукоцкому. Он сказал, что это какой-то «железистый» процесс, что хорошо бы вырезать железы, но место очень трудное для операции – здесь проходит и лицевой нерв, и тройничный, если я не ошибаюсь. Можно-де попробовать лечить солнцем. Сергей Иванович не принадлежал к тому типу хирургов, которые режут, нужно это или не нужно. Он был блестящим хирургом, ювелиром своего дела. Я находился в большом затруднении – на что решаться? А опухоль всё увеличивалась. И вот однажды я встречаю только что возвратившегося с Кавказа Василия Ивановича Разумовского{529}.

– Василий Иванович! Дорогой! Я вас жду как Бога. Помогите мне, скажите, что мне делать?! – И рассказал ему, какие у меня возникли сомнения.

Разумовский созвал консилиум в клинике «Уха и горла»{530}, на который пригласил С. И. Спасокукоцкого, С. Р. Миротворцева и М. Ф. Цытовича. Они внимательно осмотрели Митюню и отправились в соседнюю комнату для совещания. Миротворцев, младший из консультантов, первым доложил своё мнение. Он вообще был человеком размашистым. Студенты даже острили: Спасокукоцкий делает большие операции через маленькие разрезы, а Миротворцев, напротив, маленькие операции через большие разрезы.

Не помню, долго ли они консультировались. Но, наконец, появились, и Василий Иванович сказал мне, что консультанты пришли к заключению: опухоль в худшем случае туберкулёзного происхождения и её нужно удалить.

Спасокукоцкий взялся делать операцию, и я поместил Митюню в хирургическое отделение Александровской больницы{531}, которая служила госпитальной клиникой Саратовского университета. Утром я отвёл Митюню, а перед вечером навестил. Тут выяснилась одна характерная подробность, присущая тому времени. Первое, что он произнёс, когда увидел меня, было:

– Пусенька, мне нужно в одно местечко!

– Ну так что же? – не сразу понял я.

– Да я не могу туда войти, – беспомощным голосом проговорил Митюня.

Я пошёл посмотреть, в чём дело, и убедился, что войти в «учреждение» действительно почти невозможно. Тут я уже как ректор вызвал дежурного врача и попросил объяснить, каким образом в хирургической госпитальной клинике допущено такое безобразие. Дежурный врач был очень смущён и объяснил мне, что никто из младших служащих не хочет убирать уборную, но никаких мер воздействия администрация клиники применить к ним не может{532}.

На другой же день была назначена операция. Я находился в клинике, но в операционную не пошёл. Было бы и мне самому тяжело видеть, как режут Митюню, да и моё присутствие могло бы стеснять Сергея Ивановича. Всё это время я сидел в соседней комнате, и можно себе представить мои ощущения! Операция продолжалась полтора часа. Спасокукоцкий с величайшей осторожностью, чтобы не задеть ни одного нерва, добирался до воспалившихся желез. Вдруг через комнату, где сидел я, пробегает ассистент Сергея Ивановича. Я останавливаю его единственным вопросом:

– Ну, как там дела?

– Потеет и ругается! – отвечал на ходу ассистент.

«Потеет и ругается» – это была манера Спасокукоцкого во время сложных операций, особенно в трудные её моменты, про себя немного ворчать.

Наконец операция закончилась и моего мальчика пронесли на носилках мимо меня бледного, как полотно, находящегося ещё в полном наркотическом состоянии, укутанного бинтами. Послеоперационный период прошёл вполне нормально, и уже на восьмой день ассистентка Спасокукоцкого Алмазова{533} снимала швы.

Мы на «Богатыре» поехали на дачу через горы, мимо Кумысной поляны, и попали под проливной дождь. Оттого ли, что мы промокли, или это было связано с операционным ранением, но у Митюни сильно повысилась температура. Однако это была последняя тревога. Температура дня через два выровнялась, и Митюня стал быстро поправляться. Я ещё раз видел, какие чудеса производит хирургическое вмешательство. Митюня начал расти, как на дрожжах.

На этот раз из наших друзей рядом с нами жили только Богуславские, остальные почему-то на дачу в это лето не поехали. Но к нам часто приезжали гости. А в мои именины было много народу, пекли торты из пшена, ставили большой самовар, уже не помню как, но всё же «по-революционному» угощали милых друзей, которые к нам всегда очень хорошо относились. Мои саратовские друзья и до сих пор (1946 год) вспоминают моё ректорство и подымают тост за «rector magnificus»{534}.