Елена Капица - Двадцатый век Анны Капицы: воспоминания, письма

Нас встретили и наши из посольства, и друзья из Кембриджа, и представители Академии английской, и куча фотографов, которые снимали П. Л. со всех сторон. На следующий день в городах появились его громадные портреты — человек, которого Сталин не выпустил и пр. Но все очень тепло и трогательно. Дом у Кокрофтов осаждается прессой, но разговоры с журналистами отложены напоследок. Зато снимают его со всех сторон и со всеми, кто рядом. Кембридж прелестен сейчас, весь в цвету, розовые, белые, пурпурные стоят деревья. Солнце и тепло. Не изменилось ничего — как будто и не прожили жизнь, а уехали на несколько дней. Все друзья необычайно милы и приветливы, чувствуем себя здесь как дома. У Кокрофтов все очень просто и симпатично. Вчера были приглашены на обед в St. John’s College, это один из старейших — вот тут произошло некоторое изменение. Женщины обедают по приглашению в рефектории[181], т. е. в том месте, куда нас, Божьих созданий, раньше не пускали. А тут даже студенты могут приглашать своих девушек. Это бывает 2 раза в семестр. Вы не можете прийти со своей женой, но с любой другой гостьей. Я была с Дираком. Он такой же душечка, как и был всегда. Мы чувствуем себя здесь прекрасно, английский приходит назад совсем хорошо. Колледж, где мы живем, очень современный, все открыто, студенты более свободны, чем в других местах, и какая-то очень хорошая обстановка и отношения. У нас масса приглашений, хочется всех повидать. Будем в Лондоне несколько дней, там тоже посмотрим. Самое неприятное — это громадное количество автомобилей, в узких улицах нечем дышать. Никто не ходит пешком. Что-то будет в Лондоне? Это, пожалуй, то, что поражает больше всего. Дороги стали лучше и всё продолжают строиться. Англичане живут богато, страна, конечно, процветает, но она этого стоит. Жизнь недорога, вещи просто дешевы, и какое внимание в магазинах! Такие пустяки бросаются в глаза. Молодежь одета очень странно, много бородатых, волосатых, в белых брюках в обтяжку. Но все это как всегда, сейчас так, завтра эдак — по моде. Я сначала удивлялась ценам, они втрое больше тех, которые были раньше, но, переведя на наши рубли, — сразу успокоилась! П. Л. уже был в лабораториях и сейчас там. На будущей неделе будут очень занятые дни в Лондоне. Я, конечно, позабыла мою адресную книжку, но все звонят или пишут. Марии Игнатьевне [Будберг] буду звонить в понедельник, надо ее повидать, когда будем в Лондоне.

Вот какие дела. Оказывается, возвращаться в страну, которую хорошо знаешь, очень легко и просто. Жизнь человека — такой короткий срок. Больше всего меня поразили деревья, которые мы сажали у нашего дома. Вот они уже старые, а мы?..»

«1 мая 1967 г., Высокие Татры

…Мы получили оба письма и очень порадовались: очевидно, если Вы помогаете поклонникам, то чувствуете себя не так уж гадко? Очень интересно, какую Вы нам устроите выставку. Я не знаю, сколько лет надо ходить и смотреть картины, чтобы понять, насколько разновидны художники. Наши институтские все еще большие примитивы. Интересно, как-то пройдет его выставка[182]. Очень хочется, чтобы хорошо посмотрели, потолковали. Ну, ну.

О [А. Н.] Волкове Вы хорошо написали, но меня погубила психология — стало так страшно, когда видишь чудесное начало, и потом происходит какая-то ломка (вдобавок недоломленная), потому что то, что у него выставлено в залах, когда Вы входите налево, все хотелось бы видеть на стенах — как у мексиканцев. Мучительно смотреть на втиснутую стенную живопись, втиснутую в рамки картин. Его первый период очень красив, и там есть несколько вещей, которые хотелось бы иметь, может быть не навсегда, но надолго. Что-то мне хотелось бы переменить все картины у нас (кроме Шевченко и Сарьяна у окна), но Мажисьен — консерватор, и все должно быть, как всегда было…»

«23 апреля 1968 г., Ялта

Дорогой художник — литератор — величайший специалист-практик по легким воспалениям!

Как хорошо, что Вы позвонили, приятно все же слышать Ваш бодрый голос, который доносится до нас, бедных и сирых, в Крыму. Не писалось потому, что хотелось написать, что все хорошо, а было все так себе. До чего чудесен Крым при тихой погоде (персонажам можно перефразировать автора). Как сейчас все начинает цвести: глициния гроздями неправдоподобными вьется по стенам, деревья, из стволов которых лезут фиолетовые цветы. Какие-то громадные желтые кусты, розовые помпоны на деревьях — все неправдоподобно. Смотришь в окно, а тут синее море, необъятные просторы. Просто вредна такая природа, уж очень она не соответствует северному представлению о красоте и покою. Тут еще на скале перед самым окном лазают мухи-человечки: тренируются скалолазы! Все как во сне, и все ни к чему, потому что драгоценный Мажисьен лежит больной. Если ему прописали антибиотики, то „помни, Вал. Мих. говорит, что надо есть витамины, а то плохо будет со ртом“, и витамины тут как тут. Ночью мокрый, как мышь. „Помни, Вал. Мих. говорит, что меняет рубашки по 4 раза в ночь“. Ваш опыт необычайно кстати, на все вопросы есть ответ. Спасибо, дорогая, это очень помогает…»

«11 мая 1968 г., Ялта

Дорогая Вал. Мих.,

Вот открытка, но не очень голубая. Как здоровье? П. Л. все еще не совсем. Т° не хочет быть нормальной. 15/V будем в Москве. Очень хочется домой. Говорят, и стены дома помогают выздоравливать. Тут на днях в „Правде“ была чудесная фраза: „…Она поднялась и ушла за перегородку и долго там ласкала тихим стеклянным перезвоном праздничную посуду…“ — А Вы так не умеете! Мы оба Вас обнимаем и очень хотим видеть.

Целую. Ваша Дурова-Собакевич».

«6 июня 1968 г., Москва

Дорогая Валмихо!

Очень скучно, что Вы с П. Л. вздумали соревноваться, кто больше будет болеть в это лето.

А как же дача?

Как Переделкино, есть ли надежда?

Звоните мне, а то я уже и не знаю, какой я гоголевский герой.

Собакевич? Коробочка? Манилов?

Целую».

«10 сентября 1968 г., Париж

Дорогой друг, Валентина Михайловна, хочу написать Вам первые впечатления. Париж — тот же чудесный в дымке город, и еще прекраснее со светлыми зданиями. Они все чуть разные — желтоватые, розоватые, охристые, но светлые. Вся архитектура подчеркнута, и когда видишь старый темный дом, то понимаешь, как хорошо, что Париж во многих местах светлый и не такой белый, как Sacré-Coeur, а светлый, живой. Кругом, куда мы прилетели, стоят наши Черемушки. Не отличить от Москвы, и даже пятиэтажные дома такая же дрянь, и уже полинявшая. Но старый Париж встречает, как будто я была здесь вчера. Те же бистро, те же кафе, все на улице, но есть одно но: всюду на улице вдоль тротуаров и на тротуарах стоят машины — вереницами, без промежутков. Это делает улицу очень странной. Вероятно, современный вид немного шокирует, но это всюду. Найти место стоянки — одна из основных задач каждого парижанина. Нас встретила Нинетт [Паршина] и на своей машине провезла по всему городу. Мы пообедали в крошечном ресторанчике, сразу накинулись на артишоки и салат и, конечно, сыр. В шесть часов были в Ницце (в Париж прилетели в 11 и улетели в 4.30 по парижскому времени). Здесь жара, пальмы, море, говор итало-французский. Довольно много народу, но не толпы. Город, где все для туристов, для „отдыхающих“. Завтра начинается конференция, будут споры, разговоры, но все же без крика. Французам это все до лампочки, своих дел много. На днях поедем к Леже и Пикассо. Живем в старой гостинице, вроде нашего Метрополя, даже мебель плюшевая. Здесь стараются Черемушки не строить на виду, и они более живописные и как-то расположены на горе вразброд, так что не так плохо. Море в дымке, но чудно прозрачное и тихое до зеркальности. Хотим пойти в порт поесть буйабез[183] и всякой морской всячины.