Владислав Бахревский - Никон

О приступе сказали поздно вечером. Савва приготовил оружие, надел доспехи, ждал приказа с нетерпением, пылая местью за товарищей своих, и — заснул.

Теперь он шел, зевая до слез, шевеля плечами, чтоб разогнать холод, засевший между лопатками. О том, что его ждет уже через каких-то полчаса, не думал. Ни о чем не думал, зевал да моргал. И вдруг вспомнил — монашку. Свой первый сладкий грех.

Даже по голове кулаком пристукнул, вытрясая столь нежданную, уж никак не ко времени память. Озлился. Нарочно навел на себя картину кровавой избы, даже словами сказал: «Они нас — ночью, а теперь мы — ночью».

Никак не мог представить, как это он, Савва, станет резать спящих…

Глупый не глупый, но обрадовался, когда, встряхнув землю, грохнула со стены, разгоняя ночь, «Острая Панна».

Нет, поляки не проспали! Слепя глаза, ударили пушки, завизжали медвежьи пули карабинов и мушкетов.

Савва по лестнице, защищенный своей же башней, лез со ступеньки на ступеньку, в очередь. В очередь очутился на ледяном верховом ветру. Вслед за драгуном спрыгнул на стену, побежал к башне, где лязгало оружие и гремели выстрелы. Изготовясь, вбежал вовнутрь, заранее тыча протазаном. Но убивать было некого. Горели по стенам факелы, у бойниц и на полу лежали чужие и свои. В башню ввалилось еще несколько стрельцов.

— Вперед! — ткнул Савва в сторону винтовой лестницы и замешкался: лестница вела и вверх и вниз.

Его опередили. И он, теперь уже увлекаемый чужой волей, стал спускаться вниз, но на следующей площадке остановился.

Коли эта башня взята, чего тут делать? Надо другую башню брать! Он полез назад, ясно понимая свое назначение и свое место в бою.

Пока враг не опомнился, «город» следует передвинуть к другой башне и взять ее. Выскочил на стену и, чтобы сообразить, где «город» всего нужнее, сунулся между кирпичными зубцами. И ничего не увидел. Не успел увидеть.

Каменный вечный мешок башни вспух, как бычий пузырь, и рухнул, сотрясая грохотом землю и небо. Савве все-таки повезло. Он даже взрыва не услышал, мир вывернулся из-под его ног и перестал быть.

В полдень его подберут, как мертвого, но все же отличат от мертвых, погрузят в телегу и повезут. Очнется он не скоро, не скоро узнает, что защитники Смоленска взорвали порох в занятой московским войском башне. Своему королю они отпишут, прибавляя веса победе: у москалей-де убито семь, а ранено пятнадцать тысяч.

Алексей Михайлович, сокрушенный неудавшимся приступом, писал своим царственным сестрам и царице иное, но с великою жалью:

«Наши ратные люди зело храбро приступали и на башню и на стену взошли, и бой был великий. И по грехам под башню польские люди подкатили порох, и наши ратные люди сошли со стены многие, а иных порохом опалило. Литовских людей убито больше двухсот человек, а наших ратных людей убито с триста человек да ранено с тысячу».

Чтоб не слышать причитаний Никиты Ивановича, чтоб не видеть соболезнующих взглядов, не слышать вздохов своих премудрых бояр, Алексей Михайлович уехал поглядеть лазарет, устроенный сердоболием Федора Михайловича Ртищева. Уехал, взяв с собою тайных своих приказных и людей в чинах небольших, но близких: Афанасия Матюшкина, Артамона Матвеева да еще Афанасия Ордина-Нащокина.

Раненые помещались в монастыре, в срубленных наскоро избах, просторных, чистых.

Ходили за болезными монашенки, крестьянки, дворянки тоже были.

Царь пожаловал на стол раненым двадцать рублев, а бывшие с ним люди тоже дали, кто сколько мог: по пяти рублев, по десяти.

Здесь государь узнал в одном из раненых Савву. Лицо у пятидесятника стало словно бы каменное. Словно бы, закрыв глаза, думал он о самой вечности. На щеках румянец, губы сжаты, а дыхания и не слышно почти.

— Этот без памяти уж пятый день, — объяснили государю.

— Я его знаю, — сказал Алексей Михайлович. — Добрый человек. Поберегите его.

Отобедав в монастыре, царь поехал на землю поглядеть.

Выехали на луг между двумя рощицами. Луг — сплошные колокольчики, вдали озерко. Подъехали к воде — утки в камышах. С выводками. Людей не боятся, плавают, хлопочут по своим утиным делам.

Вдруг скопа снялась. Близко сидела.

— Ах ты! — загорелся Алексей Михайлович и толкнул в плечо Матюшкина. — Афанасий, ты мне все же сыщи этакого сокола али челига, чтоб мог скопу заразить. Чтоб когти на когти, чтоб бой между птицами случился, ну и чтоб победила моя.

— Давно ищу такого сокола, государь, — виновато повздыхал Матюшкин. — Знаю про твою охоту — скопу добыть. А порадовать пока, государь, нечем. Скопа, как орел, велика. Сокол смел, да ведь не дурень…

— Ты ищи, Афонька! Ищи! — И повернулся к Ордину-Нащокину. — А у молдавского князя Василия хороши соколы? Я слыхал, ты при его дворе целый год жил.

— Соколы у господаря Василия Лупу отменные, — ответил Ордин-Нащокин. — Однако господарь в летах. И на охоту не ездит. Вернее сказать — не ездил.

— Да-а! — покачал головой Алексей Михайлович. — А скажи, отчего князь Василий своего государского места лишился?

Вопрос был прост, да на простые вопросы отвечать всего труднее. Афанасий Лаврентьевич посмотрел государю в лицо и тотчас ушел в себя, говорил, думая над словами:

— Господарь Лупу много доброго людям делал. Церкви ставил, мощи переносил, открыл школы и больницы… Однако ж он, будучи сам из греков, молдавский народ называл разбойниками… Пятнадцать тысяч на столбах, вдоль дорог, повесил.

— Вот и я говорю! — встрепенулся Алексей Михайлович. — Не строгостью, а любовью! Будь моя воля, никого бы не казнил.

И, прочитав на лице Ордина-Нащокина недоверчивое удивление, сказал, простодушно огорчась:

— Голову отстукать у царя власти сколько угодно, а вот разбойника к сохе приучить, тараруя к делу — нету у царя власти. Разбежишься доброе устроить да и сядешь там, где сидел. Всем ведь чего-нибудь недостает! Крестьянам — земли, купцам — денег, царю — людей. Эх, с полсотенки бы толковых!

И поглядел на Афанасия Лаврентьевича так же вопрошающе, как тот давеча на царя.

Однако ж хоть и жаловался Алексей Михайлович на своих слуг, а они дело знали. Вернулся государь на свой стан — радость ждет.

Алексей Никитич Трубецкой, выйдя на помощь битому князю Черкасскому из Мстиславля, нагнал гетманов Радзивилла и Гонсевского на реке Шклове, перед городом Борисовом и побил не жалеючи.

На милость победителей сдались двенадцать полковников, двести семьдесят солдат, были взяты с бою знамена и литавры и даже гетманские знамя и бунчук. Радзивилл в том бою был ранен, едва ноги унес. И от Василия Петровича Шереметева прилетел сеунщик — Озерищи сдались. И от наказного казачьего гетмана Ивана Золоторенко — взят Гомель.