Я много жил… - Джек Лондон
Этот эпизод с мясом символизирует всю мою жизнь. Мне было восемь лет, когда я впервые надел рубашку, купленную в магазине. Долг! В десять лет я торговал на улице газетами. Каждый цент я отдавал семье, а в школе мне всегда было стыдно за мою шапку, башмаки, одежду. Долг! С тех пор у меня не было детства. В три часа утра на ногах, чтобы разносить газеты. Покончив с ними, я шел не домой, а в школу. После школы — вечерние газеты. В субботу я развозил лед. По воскресеньям я ходил в кегельбан ставить кегли для пьяных немцев. Долг! Я отдавал каждый цент и ходил одетый как чучело.
А у других не было долга по отношению ко мне?
Фред проработал на консервном заводе время летних каникул, за это он семестр учился в колледже. Я же работал на том же самом консервном заводе не в течение каникул, а целый год. Месяц за месяцем в течение этого года я начинал работу в шесть утра. Полчаса на обед, полчаса на ужин. Каждый вечер я работал до десяти, одиннадцати или двенадцати часов. Моя почасовая оплата была ничтожно мала, но я работал столько часов, что по временам вырабатывал до пятидесяти долларов в месяц. Долг! Я отдавал каждый цент. Долг! Я стоял у машины в этой проклятой дыре тридцать шесть часов подряд, а я ведь был ребенком. Помню, как я пытался скопить денег на покупку ялика — восемь долларов. Целое лето я экономил как мог. К осени у меня было пять долларов, потому что я отказывался от всех удовольствий. Моя мать пришла к моему рабочему месту и забрала эти деньги. В тот вечер я едва не покончил с собой. После года подобного ада так жалко… чтобы у тебя отняли такую маленькую радость!
Долг! Если бы я разделял Ваше представление о долге, я бы никогда не пошел в среднюю школу, в университет, никогда — я бы так и остался чернорабочим.
С детства мое тело и душа привыкли к лишениям, к голоду — так неужели они не обойдутся без некоторых излишеств на этом этапе игры?
Да, я ушел из дому, но и тогда разве я убежал от долга? Семья получала от меня немало золотых монет. Когда я возвратился из семимесячного плавания, что я сделал со своим жалованьем? Я купил подержанную шляпу, несколько сорокацентовых рубашек, две пары нижнего белья по пятьдесят центов да подержанный пиджак и фуфайку. Ровно семьдесят центов я потратил, угощая ребят, с которыми дружил до того, как ушел в море. Остальное пошло на оплату долгов моего отца и в семью. Когда я работал на джутовой фабрике, я получил сорок долларов и еще приз в двадцать пять долларов на литературном конкурсе[15]. За десять долларов я купил костюм и выкупил из заклада часы. Вот и все, что я потратил. Два дня спустя мне пришлось снова заложить часы, чтобы добыть деньги на табак.
А как часто, когда я убирал классы в средней школе, ко мне прямо во время работы приходил отец и брал полдоллара, доллар или два доллара? А ведь у меня нашлось бы на что их потратить самому! И когда отец приходил, а у меня не было ни цента, я шел к ребятам из «Иджиса»[16] и занимал под те деньги, которые должен был получить за будущий месяц.
Знаете, сколько мне пришлось выстрадать, пока я учился в средней школе и университете? Даже бесы из ада рыдали бы, будь они на моем месте. А разве кто-нибудь об этом знает? Разве может знать? Долг! Два долгих года я без конца отбивался от него и рад этому. Вы меня знали прежде, до этих двух лет, — принесли они мне пользу?
Вы говорите: «Это Ваш долг, если Вы хотите сохранить уважение тех, чьим одобрением и дружбой следует дорожить». Если бы я придерживался этого правила, разве я познакомился бы с Вами? Если бы я придерживался этого правила, кого бы я теперь знал, чьей дружбой я мог бы гордиться? Если бы я придерживался его с детства, то чьей дружбы был бы я теперь достоин? Теннисона? Или шайки хулиганов на уличном углу?
Я не могу обнажить, не могу излить на бумаге свое сердце и только указал на некоторые конкретные факты моей жизни. Они могут послужить ключом к моим чувствам. Ведь если не знать инструмент, на котором играют, вы не оцените музыку. Что я чувствовал и думал во время этой борьбы, что я чувствую и думаю сейчас — это Вам неизвестно. Голод! Голод! Голод! С тех самых пор, как я украл кусок мяса и не слышал иного зова, кроме зова желудка, и до сего времени, когда для меня зазвучал более высокий зов, всегда это был голод, только голод.
Вы не можете этого понять и никогда не поймете.
И никто этого никогда не понимал. Все получалось само собой. Долг требовал: «Не продолжай, иди работать». Так говорила моя сестра, хотя и не мне в глаза. Все смотрели на меня косо; хотя они ничего не говорили, я знал, о чем они думают. Ни слова одобрения, а только осуждение. Если бы хоть кто-то сказал: «Я понимаю». Со времени моего голодного детства на меня смотрели равнодушными глазами или с недоумением или подсмеивались и издевались. И всего тяжелее было то, что я встречал такое равнодушие у моих друзей, не мнимых, а настоящих друзей. Я оделся в броню и принимал удары, словно не замечая их, а какую боль они причиняли мне и моей душе, не знает никто, кроме меня и моей души.
Пусть так. Это еще не конец. Если мне суждено погибнуть, я умру, сражаясь до конца, и ад не получит обитателя более достойного, чем я. Но и в добре и в зле я, как и прежде, буду один.
Но запомните,
