Фриц Шахермайр - Александр Македонский

Уметь произносить одинаково хорошо речи «за» и «против» считалось венцом риторского искусства. В поставленной перед ним задаче Каллисфен не увидел ничего, кроме приглашения показать свое профессиональное мастерство. Между тем он попал в западню. Став на антимакедонскую точку зрения, он уже не мог скрыть эллинских пристрастий и со всей яростью набросился на братский македонский народ. При этом он думал, что таким путем сумеет с честью выдержать выпавшее на его долю испытание. Однако македоняне, для которых форма не имела значения, а главным было содержание, оскорбились. Каллисфен дискредитировал себя в их глазах, и Александр не преминул со всей горячностью присоединиться к их мнению.

«Искусство тут ни при чем, — говорил он, — оратор выдал свою затаенную недоброжелательность».

Только теперь Каллисфен понял, в какую ловушку поймал его царь и как простодушно он сам в нее попался. Ритор осознал наконец опасность. Полный мрачных предчувствий, покинул он пир вместе со Стребом, цитируя гомеровские стихи, содержащие печальные пророчества. Именно Стребу, секретарю Каллисфена и свидетелю происходившего, мы обязаны правдивым описанием этой коварной затеи[254].

Раскрытие заговора «пажей» дало царю желанный повод для решительных действий. Вожаком мальчишек оказался один из любимых учеников Каллисфена. В лекциях учителя содержалось немало высказываний против тирании, которые при желании можно было применить и к Александру. Этого оказалось достаточно, чтобы упрекнуть Каллисфена в косвенном влиянии на «пажей», но слишком мало для задуманной мести. Поэтому пытками старались вырвать у заговорщиков свидетельство о непосредственном руководстве заговором и подстрекательстве со стороны учителя. Мальчики, однако, не поддались на это. Да и маловероятно, чтобы они действительно поделились своей юношески безумной затеей со старшим, да еще с наставником. Тем не менее официально было заявлено, что «пажи» подтвердили причастность Каллисфена к заговору[255].

Уже в Бактрах Каллисфен был заключен в оковы. Александр гневно сообщал Антипатру: «Македоняне побили пажей камнями, но софиста я накажу сам, а вместе с ним и других, которые послали его и дают в греческих городах прибежище моим тайным врагам». Эти раскаты грома представляли угрозу для Аристотеля и Афин как оплота свободы. Но пока в этом направлении ничего не было предпринято.

А Каллисфена царь в оковах потащил за собой в Индийский поход. Как сообщает Харес, Александр заявил, что предъявит ему обвинение перед собранием Коринфского союза в присутствии самого Аристотеля. Мучения несчастного продолжались семь месяцев, а потом, ничуть не смягчившись за это время, Александр велел убрать его. Официально сообщалось, что узник скончался «от ожирения и от вшей»[256].

За фасадом права опять скрывалось насилие. Впрочем, царь руководствовался не только гневом, но и расчетом. После истории с проскинезой всем было известно, какие чувства он питал к Каллисфену; но трезво поразмыслив, он пришел к выводу, что разочарованному и ожесточенному Каллисфену уже нельзя вернуться на родину живым. Именно потому, что он так ревностно прославлял Александра среди эллинов, перемена его взглядов имела бы самые печальные последствия для царской политики в Элладе. Вот почему он. должен был исчезнуть, и не как мученик, а как преступник, узник и просто больной человек. Для всех греков это послужило бы уроком, а Аристотелю — предупреждением. Во всяком случае вместе с Каллисфеном Александр хотел победить и национализм эллинов; под знаком этого национализма Александр несколько лет назад отправился в поход как гегемон греков; теперь приспело время и грекам и македонянам отказаться от нелепой гордыни и от привычки иметь свое мнение. Эллинский дух должен был покориться воле царя.

Процесс против Каллисфена завершил целую серию мероприятий, которые для будущего империи означали не меньше, чем битвы при Гранике, Иссе и Гавгамелах. Тогда решалась судьба Персии, теперь же процесс Филоты, убийство Клита, спор о проскинезе, заговор «пажей» и смерть Каллисфена оказались вехами не менее ожесточенной борьбы, целью которой было сломить то духовное сопротивление, которое нарастало в македонской и греческой среде.

Создать подлинную империю означало между тем преодолеть не только иранский, но также македонский и эллинский национализм, устранить «предрассудки», которые Александр считал лишь глупой помехой. Теперь пришло время ввести чуждое Западу деспотическое единовластие, ничем не ограниченное самодержавие. Этого требовала не только сущность мирового господства, но и не признающая преград натура Александра.

Навязать такую позицию македонянам или идеалистам из эллинов было нелегко. Поэтому вводить новый курс надо было, начиная с непосредственного окружения царя; придворный лагерь, в сущности, возглавлял всю державу. Если бы удалось сломить оппозицию в самом лагере, то прекратилось бы сопротивление во всей империи и даже в самой Македонии.

Недовольство в собственном кругу было гораздо опаснее персидского оружия. Ведь оно базировалось на гордости победителей, на свойственном эллинам чувстве интеллектуального превосходства и любви к свободе. Фронду интеллектуалов нельзя было разбить конной атакой.

Преимущество Александра перед его противниками состояло в том, что у царя имелись союзники, на которых он мог положиться, — ветераны, составлявшие войсковое собрание. А на нем решались судебные дела. С помощью ветеранов Александр добился осуждения Филоты, приговорил к смерти «пажей», легализировал свое преступление после ссоры с Клитом. Бой за проскинезу Александр проиграл как раз потому, что был лишен этих мощных союзников.

И все-таки именно этот провал привел его к окончательной победе. После 327 г. до н. э. мы не слышим больше ни о каких заговорах, ссорах или хотя бы пассивном сопротивлении. Противники вряд ли согласились с Александром, но беспрекословно ему подчинялись. Как это могло случиться? Почему никто не противопоставил царю своих убеждений, в чем была причина такой покорности?

Мы полагаем, что причина — в отказе Александра от желания ввести проскинезу. Как ни горестно было для него отступление от своих планов, он не замедлил использовать неудачу в интересах дальнейшей политики. Потерпев поражение в первый и единственный раз в жизни, Александр вышел из него более мудрым и уверенным в себе, чем когда-либо. Если в те дни, когда «пажи» вступали в сговор, можно было предположить, что царь вернется к своему ненавистному плану, то с течением времени стало очевидно: Александр склонил голову перед сопротивлением окружающих. Приближенные должны были признать, что он не тиран, неподвластный каким бы то ни было влияниям, что он не считает своих сподвижников рабами, лишенными собственной воли. Все знали, как трудно дался Александру этот отказ, и именно поэтому царское смирение было оценено особенно высоко. Теперь, когда все наглядно убедились, что и владыка способен уступить, стало легче подчиняться его воле. Не приходилось сомневаться, что сила была на стороне Александра, но то обстоятельство, что был, пусть всего один, бесспорный прецедент, когда сподвижники сумели отстоять свою свободу, успокаивало совесть.