Зеница ока. Вместо мемуаров - Василий Павлович Аксенов
— Да, по всему миру. У нас там есть интернетовский сайт, где русские ребята обмениваются всякой информацией по поводу возможной работы. Я часто попадаю на него и смотрю, как они общаются. «Привет». — «Привет». — «Есть работа на Сейшелах. Перевозка мебели за счет фирмы. Условия такие-то». Сообщают друг другу о приезде каких-нибудь рок-групп из метрополии. «Аквариум» или «Машина времени» появляются там довольно часто.
— Интернетом активно пользуетесь?
— Нет, стараюсь по минимуму пользоваться этими делами. В основном использую как электронную почту. Или если нужно найти какую-то информацию.
— Но печатаете на компьютере?
— Нет, сначала пишу от руки. Потом ввожу текст в компьютер. Вот это введение в компьютер — это второй вариант. А первый — спонтанно, от руки.
— Новым романом «Кесарево свечение» вы открыли для себя новый век в литературе?
— Да, для меня это принципиально новаторская вещь. Она отсекает прежний период моей творческой жизни. Я перехожу в иную плоскость самовыражения. Возможно, недаром я сейчас собираюсь от современности уходить в историю.
— Но «Кесаревым свечением» вы как раз уходите в будущее, он заканчивается…
— …в 2065 году. Герою сто лет. В романе он возникает как юноша, а в конце ему — век.
— Какие книжки повезете отсюда?
— Свои. Те, которые вышли. Предварительный тираж. Несколько десятков экземпляров. Десять тысяч тиража появятся в августе. Я много с собой не тащу. Из-за этого моя библиотека разделилась на две части — что-то здесь, что-то там. Так же, как гардероб: часть рубашек в Москве, часть в Вашингтоне. Иногда начинаешь искать какую-то книгу, а потом вспоминаешь, что она в Москве. Нормально.
«В мемуарах работает ложная память…» (2004)
— Вы ведь долго отказывались от автобиографической книги?
— Я и сейчас отказываюсь от прямого мемуара. Почему-то у меня не лежит душа к жанру профессионального воспоминания. В принципе я многое использую в своей беллетристике. Но все, что берется из жизни, как-то перелопачивается. Прямой мемуар будет пренебрежением к уже выработанному стилю работы. Скажем, книга «Десятилетие клеветы» — она отчасти мемуарная, отчасти нет. Или «Американская кириллица», вышедшая в издательстве НЛО, где рассказывается о том, как Америка создавала материал для моих романов. Она открывается новым текстом, который называется «Адмирал империи». Это мемуарный рассказ об отставном американском адмирале, с которым мы дружили. Начинается с военно-морских похорон в самом сердце Америки. А потом рассказ о его жизни. Во время войны он работал в Москве военно-морским атташе и занимался ленд-лизом. Страшно интересные материалы, в том числе и из его книги «Comissarand caviar», что я перевел на русский язык как «Икрометные комиссары». Он был очень забавный человек, жизнелюб и фантазер.
— А всю свою жизнь запустить в таком беллетризованном карнавале?
— Боюсь наврать с три короба. Люди же всему верят, а в мемуарах включается ложная память. В принципе она и есть творческая память. Когда-то Мандельштам написал, как ему приснилось, что маленьким мальчиком он вошел в большой зал филармонии и включил там весь свет. Все вспыхнуло. И он как-то забыл, что это сон, и всерьез верил, что так и было. А этого не было.
— Вы боитесь к кому-то оказаться несправедливым?
— Да нет, я боюсь наворотить с три короба, а все поверят, что абсолютно так и было на самом деле. Блестящий пример такого мемуара — «Алмазный мой венец» Катаева. Он изменил имена, придумал прозвища, и в художественном смысле получилось точнее и ярче, чем были бы сами по себе воспоминания.
— Вот и о самом Катаеве написали бы.
— В том же «Десятилетии клеветы» есть статья о нем к юбилею. И там есть точные моменты, связанные с Катаевым, из того, что я видел.
— Если я спрошу о важных для вас людях, о которых вы не писали, кто оказался бы в этом списке?
— Я никогда не буду писать о Бродском, хотя мне есть что сказать о нем. Но я не хочу трогать образ этого человека. Во всяком случае пока.
— Это еще и весь питерский круг, породивший, кстати, множество мемуаров?
— Вот именно. Взять Анатолия Наймана, с которым мы древние друзья. Он писал сначала в чисто мемуарном жанре об Ахматовой. А сейчас начал писать повести, в которых жизнь близких людей воплощается в прозу.
— Итак, не Бродский. Кто еще?
— Предположим, что Евтушенко. Зачем мне все это трогать? Или какие-то романтические воспоминания, когда они уже много раз использованы мной в художественном жанре.
