Битва за Ленинград - Дмитрий Сергеевич Филиппов
После возвращения с Волго-Дона Ольга ушла в запой и оказалась в психоневрологической больнице. Вот он, последний бублик после двух калачей.
И уже в психиатрической клинике беспощадные к самой себе и своей стране слова: «…А внутри все голосило от бешеного протеста: как?! Так я вам и выблюю в ведро все, что заставило меня пить? И утрату детей и самой надежды на материнство, и незаживающую рану тюрьмы, и обиды за народ, и Николая, и сумасшедший дом, где он погиб, и невозможность говорить правду, и сомнения в Юрке [уже знала об его пошлейшей измене в 1949 году, и очень это болело], — и вот все так и остается кругом, и вы думаете, что если я месяц поблюю, то все это во мне перестанет болеть и требовать забвения? Ну, куда же денется эта страшная, лживая, бесперспективная жизнь, которой мы живем, которой не видно никакого конца? Как же мне перестать реагировать на нее? Кем же мне стать? Ничего, кроме отвращения к человеческой тупости, ощущения какого-то бездонного расхождения с обществом, — конкретно, с „лечащими“ меня людьми, — сестрой, приятелями, частично с мужем, — это „лечение“ мне не принесло. И еще — глубокую грусть: оттого, что никак не объяснить им, что лечить меня от алкоголизма — не надо»[360].
Срыв произошел в сентябре 1952 года, когда события, накопившись, как снежный ком, напрочь снесли Ольгу с размеренной жизненной колеи: «Последние события, — партколлегия, привлекшая якобы за „недостойное поведение“ — за пьянство, с подъемом всего 37–39 гг. „упаднического творчества“ и т. д. с доносами… наконец, сентябрь 52 г., когда я вошла в страшнейший запой, и этот звонок, анонимный, правда, когда мне сообщили, что у Юры любовница, и занесение меня в черные списки перед съездом, и Юрина декларация, — „как женщина, ты мне давно противна, я себя искусственно настраивал (как будто бы я сама этого не замечала!). Хочешь вешаться — вешайся. Исключат — пусть исключают. Посадят — пусть сажают. Я на тебя насрал“»[361].
Когда Ольга абсолютно теряет контроль над собой, ей на помощь приходит мать. О том, что творится у дочери дома, Мария Тимофеевна писала Ирэне Гурской: «3/XII 54 г. Сейчас пришла от Ольги. Ирена дорогая, мне кажется, что и я заболеваю! Что творится! Прихожу к Ольге. Макогоненко дома нет. Вхожу в ее комнату. Лежит она на постели и, свесив голову, шарит рукой около постели. И спрашивает домработницу слабым пьяным голосом: — Зина, а мое тут стоит? — Да, да стоит около вас, — отвечает домработница. Я подхожу и вижу, стоит большая бутылка коньяку, в бутылке уже немного. Это уход за ней дома такой. Чтобы она не ушла. Так две домработницы и говорят: „Хозяин уходит, только так ее и успокаиваем“. Я знаю много случаев, что так делалось и по его распоряжению… Ведь ее запой это не распутство, а тяжкая болезнь, и без врачебной помощи она погибнет»[362].
С 1952 года курсы лечения в больнице после тяжелейшего запоя, когда уже нет сил самостоятельно из него выбраться, стали регулярными. Ольга разрушалась нравственно и физически. Алкоголь давал ей ощущение свободы, возможность паясничать и в лицо говорить всем самую неудобную правду, поносить начальство и партию. Ее пьяные выходки были на слуху всей литературной общественности Советского Союза. Одну из таких выходок вспоминал Даниил Гранин, когда к нему пришла бумага из КГБ с требованием исключить Берггольц из партии. К чести Гранина, ему в этот раз удалось отстоять Ольгу.
Трещал по швам брак с Макогоненко. С 1952-го всё катится в пропасть, набирая скорость с каждым прожитым годом. Макогоненко изменяет, Ольга прощает и снова сходит с ума от ревности. Пьет запоями. Лечится. Снова пьет. Наконец в 1959 году он окончательно от нее уходит: от другой женщины у него рождается дочка. Другая женщина дарит ему радость отцовства — то, что Ольга была подарить не в силах. Это был конец, окончательный разрыв. А расставшись с мужем, мысленно Берггольц возвращается к Николаю Молчанову, убеждая саму себя, что ее тогдашняя измена в 1941 году стала (неявно, но на высшем, небесном уровне) причиной его гибели.
После разрыва с Макогоненко Ольга стала редко появляться на людях, запираться в своей маленькой комнате, как в скорлупе. Мало писала. Уходили в мир иной лучшие друзья. Сначала Шварц, потом Светлов, в 1967 году — Юрий Герман, за ним — Твардовский. У Ольги началась затяжная депрессия.
В 1974 году Лев Левин и Александр Крон навестили Берггольц в ее квартире. Вот как вспоминал эту последнюю встречу Левин: «Я не видел Ольгу около четырех лет. Она катастрофически переменилась. Передо мной лежала старая женщина, почти ничем не напоминающая прежнюю Ольгу. Разве только смеялась она еще по-прежнему.
Мы с Кроном незаметно переглянулись. По выражению его лица я понял, что он думает о том же самом. <…>
После нескольких глотков коньяка Ольга оживилась, на лице появился слабый румянец. Она едко иронизировала по поводу некоторых наших общих знакомых. На мгновение возникла прежняя Ольга — умная, злая, острая на язык. <…>
На прощание Ольга подарила каждому из нас свою пластинку, недавно выпущенную фирмой „Мелодия“.
Придя в гостиницу, я прочитал надпись: „Другу юности, зрелости и нынешних лет“.
„Нынешних лет“, — невольно повторил я. Употреблять более уместное в данном случае слово „Старость“ Ольга не захотела.
С одной стороны бумажного футляра, в который была упакована пластинка, на меня смотрела Ольга времен нашей юности и зрелости — золотоволосая, с умным и веселым взглядом, с неповторимой, единственной на свете золотисто-льняной прядкой, падающей на высокий и чистый лоб.
Такой запечатлел ее в 1950 году Натан Альтман.
Такой я помню и буду помнить ее до конца моих дней.
Ольгу „нынешних лет“, лежавшую в январе 1974 года в своей квартире на Черной речке, я всячески стараюсь забыть»[363].
Она умерла 13 января 1975 года, ей было 65 лет. Похоронили ее на Волковом кладбище, рядом с писателями Петербурга — Ленинграда, хотя сама Берггольц просила похоронить ее на Пискаревке. Но большое начальство не захотело выполнить волю усопшей.
Город выбрал ее — одну из сотен тысяч, вознес на вершину народной любви, отобрал самого любимого и дорогого человека. И одно из своих последних стихотворений Ольга пишет Ленинграду:
Теперь уж навеки,
теперь до конца
незыблемо наше единство.
Я мужа тебе отдала, и отца,
и радость свою — материнство.
И нет мне дороже награды,
