Герберт Уэллс. Жизнь и идеи великого фантаста - Юлий Иосифович Кагарлицкий
Тот сделал несколько примечаний к опубликованному тексту беседы, и в одном из них был на это прозрачный намек. И теперь все негодование Шоу обрушилось не на кого-либо, а именно на Уэллса. Сталина как «сильную личность» он не переставал почитать до последних своих дней. Среди портретов, висевших над диваном, на котором он умер, была и фотография Сталина. В том же номере была опубликована заметка Эрнста Толлера, немецкого писателя-эмигранта, недавно вернувшегося с Первого съезда советских писателей. Толлер спорил с мнением Уэллса, что советские писатели лишены свободы высказываний, тоже содержавшимся в примечании к тексту беседы. Все это положило начало длительной дискуссии, развернувшейся на страницах того же еженедельника. С ответом Шоу выступили Кейнз и сам Уэллс. Кейнз писал, что Сталин и Шоу «смотрят назад, на то, каким мир был, а не вперед, на то, каким мир будет». Что касается Уэллса, то он просто высказал горькую обиду на то, что они с Шоу, приближаясь к концу жизни, не придумали ничего лучшего, как обличать друг друга. «После шестидесяти пяти смешно пыжиться друг перед другом и пытаться выделиться за счет другого». Но на этом дискуссия не кончилась, превратившись в простую перебранку между Шоу и Уэллсом. Все это время в журнал шли письма читателей с упреками в адрес Шоу, но никто не поддержал Уэллса по основному вопросу: угасает ли классовая борьба. Так, не в пользу Уэллса, закончился «один из самых оживленных публичных споров в левых кругах за всю историю Англии», как охарактеризовал его известный американский политолог Уоррен Уэйгер. Это была самая короткая из всех трех непродолжительных поездок Уэллса – в 1914 году он пробыл в нашей стране двенадцать дней, а в 1920 – пятнадцать, на этот раз только одиннадцать, – но она была очень насыщенной. Вот далеко не полные данные о том, где он успел побывать и что увидеть. 24 июля он осматривал Москву и знакомился с планом ее реконструкции. 25-го присутствовал на параде физкультурников на Красной площади, а потом побывал на Первом подшипниковом заводе.
26-го беседовал с наркомом просвещения А. С. Бубновым о школьном образовании и развитии культуры, после чего поехал на Международную выставку детского рисунка. 27 июля Уэллс беседовал с начальником Метростроя П. П. Ротером и осматривал строительство метро. 28-го он беседовал в планировочном отделе Моссовета с главным архитектором города профессором Чернышевым. 1 августа Уэллс встретился в Колтушах с академиком И. П. Павловым, а потом отправился в Петергоф, где знакомился с работой Биологического института Ленинградского университета. В тот же день он встретился с известным популяризатором Я. И. Перельманом и писателем-фантастом Александром Беляевым, а также несколькими другими людьми, занимавшимися научной фантастикой. Журналисту Г. Машкевичу, организовавшему эту встречу, Уэллс показался больным. Писатель и в самом деле чувствовал себя эти дни совершенно разбитым. В Москве он пережил большое огорчение. В его личной жизни тридцатые годы начались раньше своей календарной даты. В 1929 году его пригласили прочитать лекцию в рейхстаге, и когда он приехал в Берлин, то нашел в гостинице, где для него был забронирован номер, письмо от своей петроградской знакомой Муры. Она писала, что, если только достанет билет, обязательно придет на его лекцию. После лекции он увидел ее у входа – бедно одетую, но такую же прямую, полную достоинства, с твердым взглядом, и сердце его забилось от радости. «Мура!» – чуть не закричал он. В жизни Марии Игнатьевны Закревский с момента их последней встречи случилось многое. Она получила официальное разрешение выехать в Эстонию, но там была арестована, и адвокат, взявшийся ей помочь, нашел только один способ узаконить ее пребывание в этой стране: выдать ее замуж за барона Будберга – прощелыгу, искавшего какой-нибудь способ выбраться с родины, где его слишком хорошо знали. Они обвенчались и отправились в Берлин. Там новоявленная баронесса Будберг сблизилась с Горьким, и они заплатили ее мужу, чтобы тот убрался куда подальше. Он выехал в Бразилию, но с полдороги вернулся, потребовав большего отступного. Скоро он и в самом деле куда-то исчез. Все последующие годы Мура прожила в качестве секретаря Горького под Неаполем, в Сорренто (на Капри Муссолини не позволил ему вернуться), но после окончательного отъезда Горького в Советский Союз осталась одна, и они с Уэллсом снова стали любовниками.
До 1933 года, пока Уэллс не порвал с Одеттой, они скрывали свою связь, но потом жили открыто, и Уэллс мечтал лишь об одном: чтобы Мура вышла за него замуж. Он несколько раз делал ей предложение, но она неизменно отказывалась. Еще несколько раз он пытался порвать с ней, – и опять ничего не получалось. Мура с одинаковым спокойствием пропускала мимо ушей и его предложения пожениться, и его заявления, что между ними все кончено. Однажды она, правда, пригласила знакомых на свадебный ужин, однако тут же объявила им, что все это – розыгрыш. «Пусть лучше Марджори о нем заботится», – шепнула она своей приятельнице. «Я женат, но моя жена не желает выходить за меня замуж», – говорил после этого Уэллс. Во время знаменитого юбилейного обеда 1936 года они с баронессой Будберг встречали гостей, стоя рука об руку, и никого это не удивляло. Каждое лето Мура Будберг уезжала в Эстонию навестить детей. Правда, дети ее уже с 1929 года жили в Англии, но Уэллс этого не знал, и эти отлучки не нравились ему просто потому, что без Муры он чувствовал себя одиноким. Когда было договорено, что он едет в Москву, он попросил Муру сопровождать его и быть его переводчицей – как в 1920 году. Но та отказалась. «Разве ты не знаешь, что мне запрещен въезд в Советский Союз?» – спросила она и, заметно опередив его, поехала в Эстонию. Под Москвой, на даче у Горького, он случайно узнал за обедом от Уманского, что Мура «всего неделю назад была здесь». Тут Уэллс принялся расспрашивать Горького и услышал от него, что в прошлом году Мура навещала его целых три раза. Уэллс был потрясен. Разговор с Горьким и так не заладился.
Старый друг показался Уэллсу человеком, утерявшим внутреннюю независимость, упоенным своим положением живого классика. В этой мысли его особенно укрепило то, что Горький решительно отверг его предложение о вступлении советских писателей в Пен-клуб, председателем которого Уэллс стал после смерти Голсуорси. А тут еще эта история с визитом Муры! В эту ночь он не спал. Он писал одно за другим письма Муре и рвал их. В конце концов он решил все-таки ехать в Эстонию. Им надо объясниться. Все оставшиеся дни в Москве и Ленинграде он был сам не свой. Он не переставал думать о предстоящей встрече с женщиной, жестоко его обманувшей. Мура ждала его в Таллинском аэропорту и была, как всегда, ласкова и невозмутима. Да, она действительно навестила Горького, но приглашение пришло так неожиданно… Она и до этого трижды приезжала в Москву? Нет, это ошибка. Переводчик что-то напутал! Они прожили в Эстонии три недели, потом через Скандинавию вернулись в Лондон, и все у них пошло по-старому. Во всяком случае, так могло показаться. Но в душе Уэллса осталась незаживающая рана: он ведь любил свою Муру. Что утешало его в эти годы, так это кино. Ребекка Уэст напрасно в свое время обижалась на него, что он таскает ее по захолустным киношкам: он кино обожал. Причем – как ни трудно в это поверить – еще до того, как оно возникло. В его фантастических романах с самого начала
