Иоахим Фест - Адольф Гитлер (Том 1)

Приговор мюнхенского народного суда почти полностью совпал, как это точно будет кем-то подмечено, с предсказанным Гитлером приговором «вечного суда истории». Лишь с большим трудом председателю удалось уговорить трех заседателей вообще признать подсудимых виновными, да и то только после того, как он заверил их, что Гитлер со всей определённостью может рассчитывать на досрочное помилование. Само объявление приговора стало событием в жизни мюнхенского общества, которое рвалось чествовать своего скандалиста, коему оно так рьяно покровительствовало. Приговор, в преамбуле которого ещё раз отмечались «чисто патриотический дух и благороднейшие помыслы» обвиняемых, предусматривал для Гитлера минимальное наказание — пятилетнее тюремное заключение и шестимесячный испытательный срок после отсидки; Людендорф был оправдан. Когда же суд объявил о своём решении не прибегать в отношении человека, «который мыслит и чувствует так по-немецки, как Гитлер», к законодательно предусмотренному положению о высылке нарушивших закон иностранцев, это было встречено публикой в зале суда продолжительной овацией. А когда судьи уже покидали помещение, Брюкнер дважды громко крикнул: «Ну, теперь уж тем более!» Затем Гитлер показался в окне здания суда бурно приветствовавшей его собравшейся толпе. В зале за его спиной высились горы цветов. Государство в очередной раз проиграло схватку.

Всё-таки казалось, что времени подъёма Гитлера пришёл конец. Правда, сразу же после 9 ноября в Мюнхене собирались толпы и устраивали сопровождавшиеся драками демонстрации в его защиту, да и на последовавших вскоре выборах в ландтаг Баварии и в рейхстаг сторонники «фёлькише» получили ощутимую прибавку в поданных за них голосах. Но партия — или камуфляжная форма оной, в какой она продолжала выступать и после запрета, — не объединяемая более столь же магическими, сколь и макиавеллистскими способностями Гитлера, за короткое время распалась на отдельные группы, ревниво и ожесточённо враждовавшие друг с другом и утратившие какое-либо значение. Дрекслер даже жаловался, что Гитлер «своим идиотским путчем полностью развалил партию на веки вечные»[429]. Да и шансы, которыми пользовалась партийная агитация, почти исключительно питавшаяся комплексами общественного недовольства, стали уменьшаться, когда, начиная с конца 1923 года, положение в стране основательно стабилизировалось, в частности, была остановлена инфляция, и в истории республики, столь несчастливо начавшейся, наступил период «счастливых годов». Поэтому, невзирая на все локальные мотивы, 9 ноября следует рассматривать как одну из перипетий более широкой драмы в общей истории веймарского времени — этот день знаменовал собой завершение послевоенного периода. Казалось, что выстрелы у пантеона «Фельдхеррнхалле» принесли заметное отрезвление и обратили остававшийся столь долго замутнённым, блуждавшим в ирреальности взор нации хотя бы частично к действительности.

Да и для самого Гитлера и истории его партии потерпевшая фиаско ноябрьская операция станет поворотным моментом, а тактические и личные уроки, которые он из неё извлечёт, определят весь его дальнейший путь. И та мрачная торжественность культа, коим он окружит потом это событие, проходя ежегодным мемориальным маршем между дымящимися пилонами и устраивая на площади Кёнигсплац последнюю поверку павшим в то ноябрьское утро и упокоившимся навеки в своих бронзовых гробах, не сводится к одной лишь театромании Гитлера — скорее, это было одновременно и данью уважения удачливого политика одному из памятных уроков его политического образования, ибо тот день и впрямь явился «может быть, самым большим счастьем» его жизни, «подлинным днём рождения» партии[430]. Он принёс ему впервые известность не только за пределами Баварии, но и самой Германии, дал партии мучеников, легенду, романтическую ауру подвергшейся преследованию верности и даже нимб решительности. «Не заблуждайтесь, — говорил потом Гитлер в одной из своих приуроченных к очередной годовщине речей, где поднимал на щит все эти выгоды, приписывая их „мудрости Провидения“. — Если бы мы тогда не выступили, я никогда не смог бы… основать революционное движение. И мне бы с полным правом могли сказать: Ты витийствуешь, как все остальные, и делаешь так же мало, как все остальные»[431].

Стоя на коленях у «Фельдхеррцхалле» под прицелом подкреплявших авторитет государства ружейных стволов, Гитлер в то же время раз и навсегда определил своё отношение к государственной власти, ставшее исходным пунктом последовательного курса на её завоевание, который был развит им в последующие годы и твёрдо проводился вопреки всем продиктованным нетерпением внутрипартийным боям и мятежам. Правда, как мы знаем, он уже и до этого обхаживал власть, чтобы заручиться её благоволением, и его признание, будто бы он «с 1919-го по 1923-й год вообще не думал ни о чём, а только о государственном перевороте»[432], нельзя понимать буквально, но теперь он учился рационализировать свою скорее инстинктивную тягу быть под сенью власти и превращать эту тягу в тактическую систему национал-социалистической революции. Ибо ноябрьские дни научили его, что захват современной государственной структуры насильственным путём бесперспективен и что успех тут может обещать только путь конституционный. Разумеется, это отнюдь не означало готовности Гитлера признавать конституцию как обязывающую границу в ходе осуществления его притязаний на господство, а было всего лишь решением держать курс на нелегальность под защитой легальности, так что никогда и не возникало сомнения, что все его многочисленные уверения в приверженности конституции в последующие годы имели в виду только одного кумира — закономерность борьбы за власть, да и сам он открыто говорил, что потом придёт время расплаты. «Национальная революция, — писал Шойбнер-Рихтер ещё в своём меморандуме от 24 сентября 1923 года, — не может предшествовать захвату политической власти, а вот завладение средствами полицейской власти создаёт предпосылку для национальной революции»[433]. Сделавшись «Адольфом Легалите»[434] — такой титул дали ему понимавшие что к чему и знавшие толк в иронии современники, — Гитлер стал приверженцем строгого порядка, пожинал симпатии знати и влиятельных инстанций и маскировал свои революционные намерения без устали повторяемыми клятвами о своём примерном поведении и заверениями о приверженности традициям. Прежние тона склонной к насилию агрессивности отныне приглушаются и прорываются весьма робко и довольно редко — он искал не поражения государства, а сотрудничества. Такова была эта тактическая поза, вводящая и по сей день в заблуждение многих обозревателей и толкователей революционных амбиций Гитлера и породившая упрощённую и искажённую картину консервативной, а то и просто реакционной партии мелкой буржуазии.