Сергей Николаевич Булгаков - Коллектив авторов
Соответственно, и политэкономию Булгаков понимал как «прикладную этику, именно этику экономической жизни»[892]. Богатство есть абсолютное благо политэкономии, основная заповедь которой гласит: «…умножай и утончай потребности и создавай этим условия для роста богатств»[893]. Но: «Богатство создает только стены для цивилизации, но в этих стенах может быть одинаково устроен и светлый храм духа, и блудилище»[894]. Принципы «общества потребления» привели человечество на грань экологической катастрофы. И еще Булгаков назвал одной из задач человечества – нравственную «борьбу с богатством или роскошью»[895]. «Прикладная этика» Булгакова есть этика действия, вплоть до требования «христианской политики»: «Итак, идея царствия Божия необходимо приводит нас (разумею всякого сознательного и искреннего христианина) к обязанности действовать – в пределах своего призвания – для реализации христианских начал в собирательной жизни человечества, для преобразования в духе высшей правды всех наших общественных форм и отношений, то есть приводит нас к христианской политике»[896]. Вслед за Соловьевым Булгаков призывал к «осуществлению начала действенного идеализма»[897].
В этот ранний период Булгаков закладывает основы своего персонализма. Идею социализма Булгаков связывал с учением Соловьева о «положительном всеединстве», которого жаждет современное человечество[898]. Вслед за Соловьевым Булгаков понимал всеединое как единое и единственное, абсолютно-индивидуальное, живое существо: «…первоначало есть не только все, но и лицо»[899]. Бог есть любовь, а по отношению к миру – всеединящее начало[900]. Зло, персоналистически понимаемое как эгоизм индивида, преодолевается, в конце концов, «всесилием добра»: «Очевидно, логический вывод из признания всесилия добра есть восстановление в состоянии добра всего, что существует в мире в состоянии зла, а не всеобщее уничтожение, составляющее закон натурального порядка»[901]. При этом всеединение совершается свободными личностями с помощью Божией и не нивелирует личное начало, а углубляет его. Даже идею социализма Булгаков связывал с «индивидуализмом, идеалом свободы личности»[902].
Личный духовный опыт как средство постижения догматов у прот. Сергия Булгакова
Сейчас модно говорить о «духовных практиках», «практиках себя» и т. п. Как же соотносятся «духовная практика» и «духовный опыт»? Мне представляется, что многочисленные «духовные практики», наличествующие во многих религиях в виде регламентированных упражнений, оставляют человека в пределах этого мира, они имманентны. Так называемые «духовные практики» есть некоторые алгоритмы действий, способствующих достижению определенных «душевных» состояний, т. е. состояний, имманентных этому миру. «Духовный опыт» имманентно-трансцендентен, синергетичен, религиозен; он есть связь человека и Бога, достигаемая Откровением Божиим и усилием человека. Этот опыт не алгоритмизируем. Здесь нет необходимой связи усилий человека и Откровения. Именно такой «духовный опыт» имел в виду о. Сергий.
Во всех своих делах о. Сергий доходил до крайностей, в т. ч. и в религиозной деятельности. Им владели «религиозно-революционные» настроения: «Отрицая всеми силами души революционность как мировоззрение и программу, я остаюсь и, вероятно, навсегда останусь “революционером” в смысле мироощущения (да разве такими “революционерами” не были первохристиане, ожидавшие скорого мирового пожара)»[903]. Лев Зандер отметил максимализм Булгакова – «чисто русское стремление доходить во всем до конца»[904].
В предисловии «От автора» к книге «Свет невечерний» (1917) о. Сергий высказал устремления своей религиозной философии: «В этом “собранье пестрых глав” мне хотелось выявить в философствовании или воплотить в умозрении религиозные созерцания, связанные с жизнью в Православии»[905]. О. Сергий хотел соединить «трансцендентизм» с «имманентизмом»: «Соединить же правду того и другого, найти не “синтез”, но жизненное единство, в живом опыте познать Бога в мире, а мир в Боге – это предельная задача религиозного сознания, поставленная его историей»[906]. Он был убежден, что «в основе религии лежит пережитая в личном опыте встреча с Божеством»[907]. «Вся история человечества, что касается религиозного его самосознания, превращается в какую-то совершенно неразрешимую загадку или просто нелепость, если не признать, что она опирается на живой религиозный опыт»[908]. Религия есть «непосредственное опознание Божества и живой связи с Ним, она возможна при религиозной одаренности человека, существованию религиозного органа, воспринимающего Божество и Его воздействие»[909]. Соответственно, в основе религиозной жизни человека лежит определенный религиозный опыт, а «свое богословие о. Сергий неизменно проверял в предстоянии алтарю, о чем и свидетельствовал, как главном и основном требовании, предъявляемом им к своему творчеству»[910].
В основе различного понимания природы церкви у католиков и православных лежит «разный религиозный опыт, разное чувство церкви, которое для католика переживается преимущественно как крепкая организация, централизованная иерархия с папой во главе, для православия же есть внутреннее единство жизни во Христе, в любви и свободе»[911]. «Жизнь во Христе» и есть личный религиозный опыт.
Возвращение в Православие сопровождалось у Булгакова чувством «духовной свободы и ее долгом (если так можно сказать) как основным условием и самой стихией моей церковности»[912]. Булгаков говорил: «Православие дышит свободой»[913]. Свободу он ощущал как «высший дар Божий», тождественный служению Господу. Грехи против свободы Булгаков понимал как грехи против Бога и Церкви: «…грехи против свободы суть грехи против православия и церкви, и, наоборот, духовное самопорабощение, во имя чего бы оно ни принималось, есть хула на Духа Св., которая не простится ни в сем веке, ни в будущем»[914].
Однако, «духовная свобода» в понимании о. Сергия отлична от «до-бытийственной», «вне-логосной» свободы «гражданина царства свободы» Бердяева. По о. Сергию, духовная жизнь
