Борис Альтшулер - Он между нами жил... Воспомнинания о Сахарове (сборник под ред. Б.Л.Альтшуллера)

Во вторник 23 декабря, как я знаю по рассказам, рано утром, еще в темноте Е.Г. и А.Д. встречала толпа фото-, кино-, теле- и просто репортеров. Тьму рассеяли фотовспышки. Разумеется, смешно было ожидать, что А.Д. приедет на семинар (я только потом увидел хроникальные кадры, в которых, видимо, отвечая на вопрос какого-то репортера, еще на вокзале, он говорит: "Первым делом я поеду в институт"). Днем В.Я.Файнберг поехал к нему домой на своей машине, просто чтобы узнать, чем можно помочь (телефон на квартире был выключен). Но А.Д. заявил, что поедет в ФИАН. Ничего не зная об этом, я пришел в Отдел в 2.30 и застал коридор, гудящим от невероятной новости: А.Д. уже здесь, в своей комнате, где на двери висела та же картонная табличка с его именем (уже пожелтевшая за семь лет), что была до его ссылки. Стоял тот же старинный резной письменный стол, который перешел к нему после смерти Игоря Евгеньевича. Мы обнялись и в том же состоянии радостного возбуждения я повел его в конференц-зал института на семинар, где уже собралось много людей. Все уже знали и встретили А.Д. аплодисментами. Он сел на свое обычное место, а я как председательствующий стал говорить нечто беспорядочное. Начал, напомнив фразу, которую вразнобой произносят на сцене артисты, изображающие толпу и ее говор: "Что говорить, когда нечего говорить". А потом рассказал почему-то, как мы с И.Е. поставили А.Д. на аспирантском экзамене четверку (см. выше). И сам спросил: "Боже мой, почему я это говорю?" Ритус воскликнул: "От полноты чувств". Все рассмеялись.

По совершенно случайному совпадению назначенный доклад был посвящен той самой барионной асимметрии мира, которой четверть века назад дал свое объяснение А.Д. Докладчик начал словами: "Как показал Андрей Дмитриевич …[94]" А после семинара, радостных рукопожатий старых коллег, мы, четверо «старших», вместе с А.Д. снова пошли в его кабинетик, и начались бесконечные разговоры [95]. А.Д. рассказал подробнее о разговоре по телефону с Горбачевым. Он приведен в его воспоминаниях ("Горький — Москва…", с. 29–30) и повторять его здесь я не буду. Оказалось, Горбачев действительно сказал "возвращайтесь и приступайте к своей патриотической деятельности". Это означало полное признание правоты А.Д., того, что он говорил 18 лет назад. Разговор этот замечателен широтой, с которой действовал Горбачев, и неизменным чувством собственного достоинства, с которым встретил свое освобождение А.Д., сразу же заговоривший о других, о своих товарищах по правозащитному движению.

Я не буду писать о последних трех годах его жизни после ссылки. Они были уже у всех на виду. И хотя и здесь можно было бы рассказать немало интересного, нужно кончать, — и так получилось слишком много.

А.Д. был подхвачен начавшейся у нас революцией (скромно называемой перестройкой), которую он провидчески призывал еще в 1968 г., основные идеи которой совпадали с его идеями. Осуществлялись самые невозможные, нереальные мечты, — гласность, свободные речи на митингах и демонстрациях, ликвидация всеохватывающей цензуры, свобода религий с возвращением им храмов, конец конфронтации со всем «чужим» миром, ставшим нашим другом, — все то, что необходимо демократии, но недостаточно для нее. Оставалось (и остается) требующая многих десятилетий задача преобразования людей в духе демократической ответственности каждого за все общество, в духе глубокого правосознания и готовности к сознательному самоограничению в интересах общества, в духе терпимости к чужому мнению.

А.Д. выступал как "посол перестройки" за рубежом, — его слову верили ведущие государственные деятели Запада. Он выдвигал новые конструктивные идеи огромного значения. Нельзя не поражаться, читая материалы его выступления на "Форуме за безъядерный мир, за международную безопасность" уже в феврале 1987 г. Намечая пути к разоружению, обсуждая ядерную стратегию [96], он выступал как специалист, и его идеи (отказ от "принципа пакета" и др.) были воплощены в международной политике нашей страны (конечно, я не могу судить, насколько они понимались и без него). В последующей бурной политической деятельности можно кое с чем в его конкретных действиях не соглашаться — никто, даже великие люди, не застрахованы от ошибок. Но он предстал перед всем миром, — и прежде всего перед нашим народом, — как символ чистоты и справедливости, чуждый политиканству (и потому его нельзя назвать «политиком», которому оно порой необходимо), невосприимчивым к поношениям, которые обрушивали на него люди, остававшиеся в тисках прежней, десятилетиями вдалбливавшейся в них идеологии, не доросшие до подлинно демократического сознания.

Я хотел бы вместо воспоминаний об этом этапе, закончить словами о чисто личных качествах А.Д.

Ныне покойный товарищ А.Д. и по университету, и по аспирантуре М.С.Рабинович (см. его воспоминания в этом томе) говорит, что тогда А.Д. чувствовал себя по существу одиноким. Эти же слова я услышал недавно от Елены Георгиевны. В.Л.Гинзбург (см. его статью) считает, что к А.Д. применима характеристика, данная Эйнштейну его биографом А.Пайсом: apartness — обособленность, отстраненность. Действительно, часто, разговаривая с ним, особенно если речь шла не о чем-то обычном, бытовом, я испытывал ощущение, что в нем параллельно разговору идет какая-то внутренняя жизнь, и это отнюдь не снижало его внимания к тому, что говорилось. Просто он непрерывно перерабатывал внутри себя что-то связанное с тем, о чем шла речь, и результат этой переработки высказывал очень скупо.

Но если он и был «одинок», "отстранен", то это непостижимым образом совмещалось с его эмоциональностью и силой чувства к другим людям. Только в «одиночестве» ему было бы холодно. В самом деле, он сам пишет, какое потрясение он испытал от смерти его первой жены, Клавдии Алексеевны. О силе его глубокого чувства к Елене Георгиевне, «Люсе», может теперь судить каждый по обоим томам его воспоминаний: «Воспоминания» и "Горький — Москва, далее везде".

Я вспоминаю один случай в ФИАНе, относящийся к 70-м гг. Я подошел к лестнице, ведущей в конференц-зал, и увидел спускающегося по ней А.Д. Подняв над головой полусогнутые руки, неловко ступая в этой позе по ступенькам, как почти всегда произнося слова с расстановкой, он едва не кричал мне: "Евгений Львович! Ужасное несчастье, ужасное несчастье! Люба (младшая дочь А.Д. — Е.Ф.) родила мертвого ребенка, точнее, он умер сразу после рождения. Ужасное несчастье, ужасное несчастье", — повторял он, уже спустившись ко мне. А через два года, придя с опозданием на начавшийся уже семинар, сел со мной рядом и, сияя, сказал тихо: "Люба родила, все благополучно".

Короче говоря, этот внешне суховатый, корректный, «отстраненный» человек был в то же время парадоксальным образом глубоко эмоционален, даже страстен. Он был верным другом и своих товарищей молодости, и единомышленников по правозащитному движению, и это тоже видно из его воспоминаний. Он мог написать друзьям поздравительную открытку и подписать ее: "С большой любовью. Целую Андрей". В нем было много нежности к людям, любви и потребности во взаимности. Одинок? Отстранен" Нет, все сложнее. Как и в его научной жизни, — вряд ли постижимо. Вспомним слова выдающегося физика Зельдовича, которые приводит в своих воспоминаниях В.Л.Гинзбург: "…других физиков я могу понять и соизмерить. А Андрей Дмитриевич — это что-то иное, что-то особенное".