Виктор Конецкий - Некоторым образом драма

Четаев. Если хочешь правду, у меня первый раз от такой мысли сердце зашкаливает. Опять говорю красиво!

Мэри. Что ж… кто взялся за плуг и оглядывается, тот не пахарь… А я курю, потому что, когда в море на яхте совсем одна, бережешь каждое удовольствие.

Четаев. Ты веришь в бога?

Мэри. Нет… Спаси тебя Господь!

Четаев. Машина идет… Такое, как у нас с тобой… что это такое?

Мэри. Глупости. Теперь твоя очередь. Поцелуй меня на прощание…

В квартире Зайцева зажигается электричество. Возвращается Мэри.

Розалинда (дочери, по-французски). Ты уже никогда не будешь женой и матерью, дорогая. Только любовницей. Не надо было нам сюда приезжать. Выпей виски!

Мэри. Йес, мэм! (И тут только спохватывается, что переводила слова матери всему обществу, смеется, с горя или от неловкости машет рукой, выпивает виски, подсаживается к пианино, гасит ненужные уже свечи и ударяет по клавишам. Скорее всего это будет «Мы молодые хозяева страны…» или «Распрягайте, хлопцы, коней…»)

Маня (морщится, как от зубной боли). Господи! А рок вы можете?

Галина Викторовна (показывает Мане на магнитофон). Мы все можем!

Роскошная кухня. Берта Абрамовна и Фаддей Фаддеевич. Из глубин квартиры доносится вполне современная музыка.

Фаддей Фаддеевич (протягивая ноги и держась за сердце). Вот… извините, но вроде помираю… Однако хорошо так помирать: в артели, некоторым образом, в семейном кругу…

Берта Абрамовна. Ну, на покойника вы еще не похожи. Отвлекитесь… Хотите, про соседскую собаку вам расскажу? Такая замечательная дворняга у них и вдруг вчера пропала…

Фаддей Фаддеевич. Туда ей и дорога. Мещане! Мещане везде власть взяли. Миром, подлецы, командуют! Интеллигенцию сожрали, рабочим классом закусили, из крестьян кровь высосали! Сколько можно твердить да ахать? Коли так, то им и карты в руки! Умнее, значит, всех иных мещанин, более всего к веку подходит, ежели всех вокруг пальца обвел! Дурак, значит, интеллигент, идиот, значит, рабочий, болван, значит, крестьянин! Туда – в брюхо мещанину – ему и дорога! Пущай в его вонючем брюхе едут, пока он, мещанин, на какой исторической колдобине не споткнется, – тогда всех вас обратно отрыгнет, ежли, конечно, вы в его желудочном соке существовать приспособитесь. Верно я говорю, Берточка? Ах ты моя миленькая, угнетенная, в Биробиджан загнанная! Чего-то дистрофиков среди твоего народа на нечерноземных полях я пока не видел! По Госпланам больше угнетенные-то сидят и о своей оседлой черте слезы льют; по киностудиям бедолаги пропадом пропадают; на сочинских пляжах от солнца дохнут…

Берта Абрамовна. Не надо так, Фаддей Фаддеевич. Хотите на колени стану, только не надо больше! Все мы здесь один народ, одним миром мазаны… Видите, у соседей собачка пропала, а мы все вокруг переживаем…

Фаддей Фаддеевич. Меня на войну и то не пустили! Война всегда грязь и смерть, но, некоторым образом, и необыкновенная, неповторимая возможность проявить себя каждому! В том числе и тем, кто – как ваш покорный слуга – не приспособлен последовательно карабкаться по ступеням лестниц славы, карьеры и прочая. Война – тот же ковер, на котором определяются подлинные чемпионы. Не будь войны, не пришел бы к солдату его звездный час, и пропадать ему в своем Поганькове или Таракановке, некоторым образом.

Берта Абрамовна. Чур вас, чур! Звездный-то час одному из миллиона! Остальные в землю кишками наружу… И то такое только прошлых войн касается, а не будущей.

Фаддей Фаддеевич. Будет война, будет!

Берта Абрамовна. Не этого боюсь. Не будущего. Мне страшно, что внутри Апокалипсис, в душе ослабевает смысл и свобода, когда и будущего не надо. Это лирика, конечно, и пустая, но мне больше некому в ней признаться. А так все хорошо. У вас мечта есть?

Фаддей Фаддеевич. Чего хорошего? (Опять хватается за сердце.) Мечта? Есть мечта: кобылку-шестилетку завести, но стоит дорого – две тысячи рубчиков… Ох, сейчас Кондрат хватит…

Берта Абрамовна. Вот валидол.

Фаддей Фаддеевич. Отстаньте вы с валидолом! Это секретари обкомов да седые чекисты в каждом кино валидол сосут, а он и на детское слабительное не гож, некоторым образом. Пойди в переднюю, милая, за зеркалом бутылку Маня заныкала. Пойди, некоторым образом, да притащи ее сюда, быстро!

Берта Абрамовна. Нет, нельзя вам больше. Может, «скорую» вызвать? Дайте руку, пульс посчитаю.

Фаддей Фаддеевич. Не дам! Знаете, кто у меня в первую посадку следователем был? Тятя этого бравого морячка, свойственник по жениной линии. Жену Аннушкой звали, не дождалась меня со второго срока. Так вот, тятя этого бравого морячка семь месяцев меня в одиночке держал – без передач, сволочь!

Берта Абрамовна. Вы ругайтесь, ругайтесь… За что вас сажали?

Фаддей Фаддеевич. За язык. Язык у меня длинный, к анекдотам прилипчивый, некоторым образом, а то следователь понять не мог, что человек, который одними анекдотами разговаривает, и есть самый уже верный и бессловесный раб. Но правильно делали, что сажали! Нынче вовсе языки пораспустили – вот и жрать нечего. Сажать надо нашего брата, сажать! Вместо лесополос сажать!

Берта Абрамовна. А вот с моряком-то язык сдержали! Хотелось вам брякнуть, что отец его не в автомобильной катастрофе погиб, а из подписного нагана брякнулся?

Фаддей Фаддеевич. Хотелось. Только он славный, этот морячок, хотя и блестит, как царский червонец. Иди за бутылкой, Абрамовна!

Берта Абрамовна. Да, как вспомнишь… Ни у кого так круто и сурово скулы не выпирают, только у морских пехотинцев, когда они в десант собираются…

Фаддей Фаддеевич. Хватит воспоминаний, боевая подруга! Давай таблетку… Загрудинная началась… Тут таблетка не поможет, тут коньяку стопку или уж укольчик полноценный… Вот, вот она, смертуш-ка… руку протяни – и она.

Берта Абрамовна сует ему в рот нитроглицерин, считает пульс. Слышна танцевальная музыка. Фаддей Фаддеевич очухивается.

Фаддей Фаддеевич. Иголок боюсь… подноготная правда… даже изобретение имею всемирно-исторического значения; чтобы не шприц в человека всаживали, а человека на шприц сажали. Торчит кончик иголки из уютного такого креслица. Ты в креслице бух – безо всякого наличия медперсонала – и полный порядок! А патент не дают, суки! (Уже притворно хватается за сердце.) Тащи бутылку, ежели сестра милосердная, богом прошу!

Берта Абрамовна. Я снайпером была. Варя – санинструктором. Муж этой Надежды Константиновны, ну, Зайцев, он на ее руках помер. Но только не от пули в грудь, а от дизентерии. И какая разница? Зачем из такого тайну делать? За родину человек погиб. (Пауза.) А у соседей вчера собака пропала, дворняжка…