Руслан Киреев - Пятьдесят лет в раю

Наконец, курица опять оказалась у него в руках. Она кричала и сильно била неповрежденным крылом. Керя – такова была его кличка в Евпатории, впоследствии перекочевавшая за ним в зону – далеко отстранял оскаленное вдохновенное лицо. Потом опустился на корточки и, прижимая коленом к земле здоровое крыло, схватил увертывающуюся голову. Курица всхлипнула и смолкла. Он подержал ее так, устало поднялся, обвел всех победоносным взглядом (не всех; Алла отошла) и остановил его на мне. «Ну что, братан? Будем хавать?»

Но прежде чем «хавать», добычу надо было ощипать и выпотрошить, а единственная среди нас женщина делать это категорически отказалась. Выручил дядя Дима, старый голубятник, который в трудную минуту (а таких минут в голодное послевоенное время было немало) пускал иных своих питомцев, хворых и беспородных, на супчик.

Супчик варить было не в чем – котелка не прихватили, поэтому жарили на вертеле, в качестве которого приспособили осиновую, кажется, ветку, предварительно стесав сучки. Помню ее сырой древесный дух, а еще помню аппетитнейший аромат свежего сочного мяса: поворачивая нежно розовеющую на глазах курицу, поливали ее из бутылки родниковой водой. Никто, кроме моей Аллы, отказаться от такого не смог. Ах, как уговаривал ее герой дня попробовать хотя бы кусочек! Как соблазнял и заманивал! Бесполезно. Дядя Дима, обгладывая косточки, бдительно зыркал по сторонам, а когда пиршество закончилось, тщательно собрал останки, унес подальше от пепелища и закопал, что часом раньше проделал с пером и потрохами. Понимал: курицу будут искать. И еще понимал, что произойдет, если найдут.

Обошлось. Но это я тогда думал так – обошлось, теперь же эта несчастная курица нейдет из головы у меня.

В Учреждение ЯЭ 308-45 мать, разумеется, курицу везла, даже, кажется, не одну. Мой московский поезд прибыл в Кривой Рог часа на полтора раньше ее крымского, мы встретились, как и условились по телефону, возле справочного бюро, взяли машину и отправились по голой степи, пересеченной линиями высоковольтных передач, к месту назначения. Вернее, к месту заключения.

Вообще-то нас должно было быть трое: мать, я и Клава, Сашкина жена, – ее, конечно, он ждал больше всего. Собственно, ради нее и оформлял это положенное раз в полгода трехдневное свидание, которого могли лишить за малейшую провинность, но он держался. Очень уж молодую жену хотел увидеть. И мать, и брата, но в первую очередь жену, которую в последний раз лицезрел в зале суда – тогда же, когда и я, специально прилетевший на три дня в Евпаторию.

Она сидела в третьем или четвертом ряду, я у стены стоял и хорошо ее видел. В джинсовой юбочке, узколицая, с черными распущенными по плечам волосами. Голова высоко поднята, и зеленые глаза с золотыми вертикальными черточками надменно смотрят поверх тайком устремленных на нее со всех сторон взглядов.

Вот так же сидела она как-то летом, еще до замужества, на кнехе, Сашеньку своего ждала, а Сашенька нырял, сверкая пятками, с высоченного причала. «Не замерзла, Клавочка?» – осведомился мокрый Сашин приятель, в очередной раз карабкаясь на причал. Клава блеснула в его сторону глазами, поднялась, скинула платье и – фьють в воду с двухметровой высоты.

Сашин приятель так и замер возле кнеха. Вся набережная замерла, глазея. А Клава как ни в чем ни бывало вышла из воды, отжала волосы и, оставляя на деревянном настиле мокрые узкие следы, прошествовала к своему голубому платьицу.

Смелости ей было не занимать – так почему же не поехала на это затеянное ради нее свидание? Маленький ребенок, которого месяц назад отняла от груди и которого в честь отца назвала Сашенькой? Но ребенка было с кем оставить, тут другое что-то вмешалось, мать знала или догадывалась, но молчала, а я не спрашивал.

К колонии мы подкатили первыми, потом стали подтягиваться остальные. Кто с передачей, кто на свидание, некоторые с детьми, а одна даже с животиком. Мать увидела, отвернулась, поднесла, заметил я, руку к глазам. Представляла, какой сюрприз приготовила сыночку. Но не могла же привезти невестку насильно.

Перед этим горем гнутся горы,Не течет великая река,Но крепки тюремные затворы,А за ними «каторжные норы»И смертельная тоска…

Эти ахматовские стихи появятся в подцензурной печати еще нескоро, лишь через четыре без малого года, в мартовском номере «Октября» за 1987 год, и я не знаю, читала ли их мать, у которой был ее томик (но без «Реквиема»). Да и вообще – правомерно ли, спрашиваю я себя, сравнивать того и этого, сравнивать великого ученого с несостоявшимся футболистом, политзаключенного с заурядным уголовником, но ведь сама Анна Андреевна не остановилась перед сравнением куда более дерзким.

Магдалина билась и рыдала,Ученик любимый каменел,А туда, где молча мать стояла,Так никто взглянуть и не посмел.

Я тоже не сразу посмел – ну не взглянуть, нет, найти какие-то слова. Истуканом стоял рядом, чувствуя себя ее сыном более чем когда-либо. Да, нелюбимым сыном (любимый там был, за забором с вышками), да, неглавным сыном, но я не ревновал. Наверное, я бы даже мысленно помолился за нее, если б умел, но я не умел, и это сделала другая, когда-то тоже жившая, пусть и недолго, в Евпатории:

И я молюсь не о себе одной…

Наконец лязгнул замок, зарешеченное окошко открылось, и прыщавый стремительный прапорщик стал принимать документы. Потом тех, кто приехал на свидание, собрал в маленькой комнате, провел короткий и жесткий инструктаж. Мать, человек опытный, улучив момент, туго скрутила полусотенную купюру и засунула в то укромное место, откуда мы с Сашкой появились на свет.

И вот начали запускать. Все тот же прапорщик придирчиво обыскал каждого (женщин проверяла милицейская дама), у меня отняли, не знаю уж почему, зубную пасту, крем для бритья, тетрадку. Матери пришлось выложить из сумки ананас, который в захудалой Евпатории можно было раздобыть лишь по большому блату. Выложить, потому что на свежевыбеленный стене (и здесь чувствовался новый андроповский порядок) висело тщательно написанное от руки объявление, в котором перечислялось, какие продукты нельзя передавить заключенным. Ни колбасы, ни домашних копчений (были, оказывается, случаи отравления), ни деликатесов: икры, цитрусовых и так далее.

Едва оказались в помещении для свиданий – десятка полтора выходящих в коридор комнат и большая кухня, одна на всех, – как женщины бросились готовить. Мать лепила вареники с картошкой: мы оба любили их, правда, я – с луком, а он – без, и потому лук пожарила отдельно, специально для меня, в таких-то условиях! Я не могу этого забыть, как не могу забыть ту злополучную курицу в кизиловых зарослях, как не могу забыть первую, еще дорогую черешню, которую они принесли мне в 1958 году в туберкулезный диспансер, и ему, белобрысому пятилетнему малышу, было заранее строго-настрого наказано: не брать. Русланчик, дескать, болен, ему надо, а ты подождешь. И он не взял, как я ни уговаривал его.