Силуэты минувшего - Георгий Алексеевич Римский-Корсаков
Интересно было, как Л.Д. Духовская относилась к своему шефу. Она признавалась, что прожив уже несколько лет рядом со Станиславским, она все же не знает его и часто совсем не понимает. Очень у него сложный характер. Но из всего того, что Л.Д. рассказала о нем, я все больше убеждался, что у этого великого театрального деятеля было два лица: артистическое и коммерческое. Лицо Станиславского и лицо Алексеева. Лицо большой творческой личности, большого гуманиста, – и лицо купчины-скряги, стяжателя-бизнесмена. Лицо человека симпатичного, обаятельного, очень умного, мечтателя, идеалиста, и другое – лицо, никакой симпатии не внушающее, лицо черствого эгоиста, мелочного педанта, и позера, и лицемера.
Вот эпизоды из жизни К.С. Станиславского, которые мне запомнились из разговоров с Л.Д. Духовской.
Станиславский получал много писем с просьбой о помощи. Писали разные люди: и студенты, и артисты, и безработные престарелые интеллигенты, и высланные из Москвы и пр. Все просили денег на жизнь, на хлеб. Читать эти письма Станиславскому было скучно и неинтересно. Это чтение отнимало время, а тем более ответы. Если было желание ответить иногда, то К.С. просил Л.Д. как своего секретаря, читать получаемые письма, а о наиболее интересных докладывать ему и самой отвечать. Писем бывало по десятку в день, и все одного содержания: пришлите денег. И вот однажды Станиславский говорит: «Знаете, сердце болит, читая эти мольбы о помощи. Сколько горя! Так хочется всем помочь. Я вас прошу – займитесь сами этим делом. Я вам вполне доверяю. Я дам вам деньги, и вы сами будете посылать тем, кто более нуждается в помощи». И Константин Сергеевич достает из своего бумажника… десять рублей и передает Духовской, которая, онемев от удивления, молча берет их. Она думает: что это? Беспредельная наивность, глупость, ханжество, лицемерие или – что это за трагикомедия?
Станиславский производил иногда осмотр своих сундуков, где хранились всякие вещи, главным образом всякая одежда и белье. Сундуков было много. Хранилось все бережно. Любовь Дмитриевна доставала из сундуков вещи, показывала их Станиславскому, и он подсчитывал их по инвентарной записи. Был целый сундук с рубашками. Разбирая его, Духовская вспомнила, что незадолго до того она получила письмо из концлагеря от одного своего родственника. Он писал, что совсем износился и просил прислать ему рубашку. Она решила рискнуть и попросить у Станиславского рубашку для отсылки в лагерь. Она сказала: «Да, у вас рубашек сохранилось много. А вы знаете, что есть у нас люди, у которых совсем нет белья. Вот мой родственник попал в концлагерь и просит прислать ему что-нибудь из белья. Он совсем раздет…». Константин Сергеевич глубоко вздохнул, и после паузы сказал: «В какое ужасное время мы живем. Как страшно. Столько горя и несчастий». Да, было совершенно ясно, что Станиславский был не из тех людей, кто для ближнего готов пожертвовать своей последней рубашкой.
В 1933 г. Станиславский узнал, что в связи с его семидесятилетием общественность Москвы готовится торжественно отпраздновать его юбилей. Он начал готовится к этому знаменательному дню со всей серьезностью и педантичностью руководителя Московского Художественного театра. Из-за плохого самочувствия врачи предложили лежать ему в постели и не вставать. Станиславский узнал, что его должна поздравить правительственная делегация. Он заволновался: как он будет принимать высоких гостей лежа! Куда он нацепит полученные советские ордена? На рубашку? Нужно ли это? А если он их не наденет, советские представители могут обидеться: получил ордена и не носит. Значит, пренебрегает ими. И так говорят в городе, что Станиславский отстраняется от всякой политики и не хочет ее знать.
Нет, лучше встать, одеться и принять делегацию в зале. И он начинает репетировать с Л.Д. Духовской прием делегации. Она становится на место, где, предполагается, будут стоять почетные посетители. Станиславский входит в зал. Духовская обращается к нему с приветствием и передает ему орден Ленина. Он произносит краткую благодарственную речь и пожимает гостям руки. Речь в спешном порядке записывается на бумажке и заучивается им наизусть. Я не помню точно, как произошел торжественный акт награждения Станиславского орденом. Все же, кажется, он принял делегацию лежа, так как плохо себя чувствовал в этот день. Ордена лежали в ночном столике, на случай, если неожиданно придет кто-нибудь из высоких лиц, чтобы успеть прицепить их на рубашку. Пришлось пипифакс[105] переложить из столика на камин, что не совсем было удобно для Константина Сергеевича. Он, ссылаясь на болезнь, не захотел никого принять, кто пришел его поздравить, кроме, кажется, представителей МХАТа. Посетителей было много. Все что-то дарили: цветы, торты и пр. Тортов было очень много. Их Духовская относила в столовую. М.П. Лилина, жена Станиславского, находилась постоянно на своей половине дома и далеко не часто приходила навещать своего больного супруга. В этот день она все же зашла его поздравить, а когда увидела гору тортов в столовой, радостно воскликнула: «Какой прекрасный юбилей! Теперь недели две не будем готовить обеда, а будем пить чай с тортами!».
Мне было стыдно спросить Любовь Дмитриевну, предложили ли ей хоть кусочек торта? О целом торте здесь, по-видимому, не могло быть и речи.
Л.Д. Духовская обращала внимание на какие-то странные отношения Станиславского с его семейными. Она не узнала и не могла объяснить, почему у него с женой образовалась такая отчужденность. Чем она ему не угодила? Возможно, что она была вся земная, добродушная московская обывательница, а он – мечтатель, идеалист, мыслитель, ученый. Прохладные отношения наблюдались у него и с дочерью, женой художника Фалька. Зато он очень, по-видимому, любил свою внучку и всегда радовался и оживлялся, когда она приходила. Это была девочка-подросток. Живая, толстенькая, веселая. И Константин Сергеевич возился с ней, щекотал, боролся и очень веселился.
Несмотря на болезнь, от которой Станиславский все больше слабел и дряхлел, он продолжал диктовать Духовской свои мысли о театральном искусстве. Духовская всегда стояла вдали от театра, и многое ей бывало непонятно в том, что она писала. Иногда ей казалось, что эту мысль она уже записывала раньше. Она пробовала напомнить об этом Константину Сергеевичу, он удивлялся, и видимо это было ему неприятно, так что Любовь Дмитриевна перестала ему говорить, что он забывает, что уже было записано. Иногда во время диктовки он засыпал ненадолго, а потом, очнувшись, говорил: «Ну, давайте продолжим. На чем мы остановились?..» Конечно, он не помнил, что диктовал перед этим.
