Борис Васильев - Скобелев

И все же от того, что он двигался, ему стало несколько лучше. Во всяком случае, память, разорванная на куски провалами, когда он терял сознание, постепенно восстанавливалась, создавая более или менее цельную картину недавнего прошлого.

На него напали двое в тесном и пустынном переулке, когда он возвращался домой с базара. Вероятно, их было трое, если не больше, потому что внезапный удар по голове он получил сзади и сразу же потерял сознание. А очнулся от сухого удушья, из-за которого мучительно першило в горле. Пришел в себя в полной темноте, ощущая почему-то, что все его тело плавно раскачивается вдоль: голова-ноги, голова-ноги… Хотел шевельнуться, но не смог, и сразу сообразил, что крепко-накрепко перевязан веревками, плотно закутан в войлочную кошму и приторочен к верблюжьему боку. И плавно раскачивается в такт его равномерной корабельной походке. А кошма была старой, пропитанной многолетней пылью, с лысеющим ворсом. И эти частички ворса проникали в горло и легкие при каждом вздохе, вызывая мучительный кашель.

Тогда он вскоре вновь потерял сознание от боли в голове, недостатка воздуха и мучительного кашля. И пришел в себя только от воды, которую щедро выплеснули ему в лицо.

Он лежал на ковре в богато убранном шатре. Веревки, сплошь опутывающие тело, были разрезаны, и он осторожно пошевелил руками.

— Живого довезли!

Сказали на местном наречии, Млынов его понимал, но вида не подал. Прохрипел по-русски:

— Воды…

— Говори на нашем языке! — резко крикнули ему.

— Воды, — по-русски повторил он. — Умоляю…

— Дайте ему напиться, — сказал чей-то спокойный, очень уверенный голос.

Ему подали кувшин. Он с трудом сел — ломило все занемевшее тело, — взял кувшин в слабые дрожащие руки и жадно, всхлипывая, выпил его до дна. Только тогда огляделся, увидел вооруженных текинцев и сидящего поодаль на ковровой тахте нарядно одетого человека средних лет с аккуратно подстриженной бородкой. Он никогда не видел Коджар-Топас-хана, но сразу же сообразил, что это — он.

— Назови свое имя, — сказал хан.

Утолив мучительную жажду, Млынов уже ясно понял, что ему необходимо ни в коем случае не признаваться, что он понимает язык, на котором ему задают вопросы. И поэтому спросил по-прежнему по-русски, обведя всех удивленным взглядом:

— Где я?.. И почему здесь?.. Кто вы такие?

— Отвечай на нашем языке! — грубо крикнул ему рослый текинец в белоснежном тельпеке.

— Кто вы такие? — по-русски повторил Млынов. — Почему меня похитили?

— Назови свое имя, — все так же спокойно повторил хан.

— Что говорит этот важный господин? — Млынов изо всех сил демонстрировал беспокойство. — Мне нужен толмач, я не понимаю ни одного слова!

— Напрасно упрямишься, — вздохнул Коджар-Топас-хан. — Мы ведь знаем, кто ты такой. Нам нужно лишь твое признание.

— Я требую толмача!

— А для чего тебе толмач? — Топас-хан чуть раздвинул тонкие губы, обозначая улыбку. — Ты станешь моим личным гостем, если признаешься во всем.

— Я ничего не понимаю, о чем вы говорите! — капитан выкрикнул это, разыгрывая испуг. — Меня ударили по голове, связали, привезли сюда, но я ничего не знаю!

Текинцы тихо о чем-то посовещались, после чего хан спросил на довольно сносном русском языке, не переставая изображать улыбку:

— Мы знаем, кто ты такой. Ты — бывший толмач генерала Скобелева, ставший потом его адъютантом. Так почему ты приехал в наши края задолго до своего командира?

— Я никакой не адъютант, помилуйте, господин, — с максимальной искренностью ответил Млынов, для убедительности прижав руку к сердцу. — Я — купец Громов, я покупаю верблюдов по договоренностям с Астраханским…

— Лжешь, капитан Млынов, — брезгливо поморщился Коджар-Топас-хан. — Объясните ему, что ложь — непрощаемый позор для мужчины.

Он поднялся и вышел. И едва за ним опустился полог шалаша, как Млынова начали избивать в три пары кулаков…

Били, пока он не потерял сознание. Очнулся от свежего ночного воздуха: его куда-то волокли. Но очнулся всего на мгновение…

Окончательно пришел в себя в глинобитном сарае. Сил хватило, чтобы встать, осмотреться, проверить, заперта ли дверь с наружной стороны. Дверь оказалась запертой, но осматривался он не зря. В углу на связке камыша он обнаружил пару лепешек и кувшин воды. Есть не хотелось, но он заставил себя неторопливо разжевать черствые лепешки и только после этого с удовольствием напился воды.

В тот день его поволокли на допрос под вечер, когда было еще светло. Млынов стонал, изображая полное бессилие, но украдкой внимательно оглядывался по сторонам. Сарай, служивший местом его заключения, оказался рядом с внутренним, хорошо укрепленным фортом, и он понял, что это и есть Денгиль-Тепе, на оборону которого текинцы возлагали свои основные надежды. «Коли этим путем тащат, значит, живым не отпустят, — с горечью подумал он. — Значит, главное — не признаваться, что знаю их язык. Отвечать только по-русски, только по-русски…»

Коджар-Топас-хана на сей раз не было. Здоровенные текинцы вначале громко орали, всячески угрожая ему, но он упорно требовал толмача.

Тогда начали бить. На сей раз не кулаками, а плетями из грубого верблюжьего волоса. Грубые плети сдирали со спины кожу, грубый волос ломался при каждом ударе, части его застревали в ранах, что вызывало мучительный зуд. Он кричал и молил о пощаде, но кричал и молил только на русском языке.

Войдя в раж, текинцы кричали тоже, и как Млынову не было больно, он старался запоминать, что именно они выкрикивают, доведя себя до неистовства.

— Говори на нашем языке!..

— Сколько верблюдов у Гез-каглы?..

— Отвечай!..

Что-то они кричали еще, но он не запомнил. Вероятно, просто ругались, а ругань ему не к чему было запоминать. Главное прозвучало, и это главное он изо всех сил старался не забыть.

А накануне они окончательно озверели и после жестоких побоев одним ударом кинжала отрезали ему ухо. Он дико закричал от невыносимой боли, услышав в ответ смех.

— Завтра мы отрежем тебе палец на руке. И каждый день будем резать по одному пальцу, пока ты не признаешься, что говоришь на нашем языке.

Млынов потерял сознание, когда его еще волокли в место его заточения. Но сейчас то ли от близких артиллерийских выстрелов, то ли от того, что острая боль унялась, окончательно пришел в себя. И сразу возникло чувство, что он должен непременно что-то вспомнить. Что-то очень важное, какую-то фразу, случайно сорвавшуюся с языка… А вспоминалось с трудом, потому что сил почти не было, а боль была. Но он заставлял себя забыть о боли, и это почти удалось, когда деревянная дверь внезапно приоткрылась, и в щель быстро скользнула маленькая юркая фигурка.