Нестор Котляревский - Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы

Удивительно верный и тонкий разбор «Ревизора» дал и журнал Надеждина «Молва». Анонимный рецензент, который присутствовал на первом представлении «Ревизора» и о котором уже мы говорили, обнаружил большой критический такт в своей оценке и как бы предугадал то, что сам автор имел сказать о своей комедии. «Оригинальный взгляд Гоголя на вещи, – писал рецензент, – его умение схватывать черты характеров, налагать на них черты типизма, его настоящий юмор – все это дает нам право надеяться, что театр наш скоро воскреснет, скажем больше, что мы скоро будем иметь наш национальный театр, который будет нас угощать не насильственными кривляньями на чужой манер, не заемным остроумием, не уродливыми переделками, а художественным представлением нашей общественной жизни, что мы будем хлопать не восковым фигурам с размалеванными лицами, а живым созданиям с лицами оригинальными, которых, увидев раз, никогда нельзя забыть… Полученные в Москве экземпляры „Ревизора“ перечитаны, зачитаны, выучены, превратились в пословицы и пошли гулять по людям, обернулись эпиграммами и начали клеймить тех, к кому придутся… Кто вдвинул это создание в жизнь действительную? Кто так сроднил его с нами? Это сделали два великие, два первые деятеля – талант автора и современность произведения. То и другое дали ему успех блистательный, и ошибаются те, которые думают, что эта комедия смешна и только. Да, она смешна, так сказать, снаружи; но внутри это – горе-гореваньицо, лыком подпоясано, мочалами испугано»[202].

Прошло несколько лет, «Ревизор» игрался часто, и никто из видевших его не поднялся до такой высоты его понимания, как этот анонимный критик. Только в 1840 году заговорил о «Ревизоре» Белинский, и вопрос о художественной стоимости комедии получил окончательное решение.

Отзыв Белинского[203] был восторженно-хвалебный. Он касался, однако, преимущественно художественной стороны пьесы и техники ее выполнения. «Комедия, – как говорил Белинский, – должна представлять собой особый, замкнутый в самом себе мир, т. е. должна иметь единство действия, выходящее не из внешней формы, но из идеи, лежащей в ее основании. Высокохудожественное произведение Гоголя подтверждает эту истину. В „Ревизоре“ нет сцен лучших, потому что нет худших, но все превосходны как необходимые части, художественно образующие собою единое целое, округленное внутренним содержанием, а не внешней формой и потому представляющее собой особый и замкнутый в самом себе мир… Все в этой комедии продиктовано разумной необходимостью; как в истинно художественной комедии, которая есть выражение случайностей, в ней все выходит из идеи случайностей и призраков и только через это получает свою необходимость…» Слова Белинского едва ли были понятны тем, кто не был знаком с терминами немецкой эстетики, но общий их смысл был ясен: Белинский признавал «Ревизора» за единственную русскую комедию, которая вполне удовлетворяла требованиям художественности. Гоголь должен был быть доволен этим разбором и мог покоситься лишь на те строки, в которых критик ставил его выше Мольера, «для которого поэзия никогда не была сама себе цель, но средство исправлять общество осмеянием пороков». Эти слова едва ли могли понравиться автору, потому что в них обнаружилось полное невнимание к нравственному смыслу комедии, который Гоголь ставил так высоко.

Из этого краткого обзора литературных мнений, высказанных по поводу «Ревизора», видно, что разочарование автора в его публике было преждевременно. Если нашлись журналисты, мнение которых зависело от личных счетов и которые поэтому сказали все дурное и несправедливое, что могли сказать; если нашлись мелкие рецензенты, которые долгое время не могли возвыситься до понимания «Ревизора», то самые серьезные журналы отдали комедии Гоголя все должное. Жаль, что Гоголь поспешил отъездом за границу и не успел перелистать все эти серьезные журналы (он не успел прочитать ни рецензии «Молвы», ни статьи «Московского наблюдателя»), – он, может быть, простился бы с родиной без того горького чувства, с которым покидал ее.

Самолюбивый автор и нервный человек, бесспорно, обманутый в своих ожиданиях, он стал помышлять о бегстве после первого же представления «Ревизора». Желание посетить чужие края, на которые он мельком взглянул после сожжения «Ганца Кюхельгартена», было у него и раньше, но нервное настроение, в какое он впал весной 1836 года, заставило его торопиться отъездом. В начале июля он сел на пароход и уехал.

«Прощай! – писал он своему другу Погодину. – Еду разгулять свою тоску, глубоко обдумать свои обязанности авторские, свои будущие творения и возвращусь к тебе, верно, освеженный и обновленный».

Петербургский период жизни Гоголя закончился, и начались для него долгие годы скитальчества.

Одержана была блистательная литературная победа… Творчество автора, доселе колебавшееся между противоречивыми направлениями, не установившееся во вкусах и приемах, повернуло определенно на дорогу, которая должна была возвести его на ту высоту художественного созерцания, на которой жизнь сливается с вымыслом. После долгой борьбы с сентиментальным темпераментом и романтическим миросозерцанием врожденный талант бытописателя и реалиста достигал, наконец, своего полного цветения. Всякая идеализация, все индивидуально-романтическое, что было в характере поэта, временно отступало в тень перед его способностью объективно и художественно воспроизводить то, что для него – субъективного донельзя человека – было «не им», лежало вне его. Результатом этих тайных душевных борений было создание первой художественной русской комедии. По художественности выполнения она не имела себе равной в прошлом и в настоящем, но она не выражала всей силы сатирической мысли художника; она была комедией обыденных нравов.

Но тем не менее, ее общественный смысл был значителен для своего молчаливого и пугливого времени. Сравнительно с сатирой старой она была скромна, никакого резкого общественного обличения она в себе не заключала, но своей правдивостью она приводила зрителя все-таки к сознанию переживаемого им момента, исторического и общественного, и наталкивала его на выводы, о которых сама бесхитростно умалчивала.

Как все талантливое и правдивое, она раздразнила многих, и много горьких минут пришлось пережить автору, сознавшему, наконец, свою силу. Не следует только преувеличивать эти огорчения.

XIII

Гоголь собрался в путь и покинул Россию очень поспешно и, кажется, без мысли о долгой разлуке; но уже на первой станции решил, что скоро не вернется. «Нынешнее мое удаление из отечества, – писал он Жуковскому из Гамбурга, – послано свыше, тем же великим Провидением, ниспославшим все на воспитание мое. Это великий перелом, великая эпоха новой жизни… ни за что на свете не возвращусь скоро»[204]. Гоголь как будто угадывал, что за границей в жизни его произойдет нечто знаменательное.