Александр Родимцев - Твои, Отечество, сыны

Я сообщил Зубкову, Борисову, Барбину и другим офицерам штаба направление нашего отхода в район села Вейделевки, на случай, если танки окажутся немецкими, а их атаке, это было ясно, мы не могли противостоять.

Как много может стоить ошибка разведчиков! Об этом я подумал через минуту, когда начальник оперативного отделения капитан Потапов доложил, что танки действительно оказались фашистскими. В этом теперь не приходилось сомневаться: колонна развертывалась перед лесом и принимала боевой порядок.

Минута — время почти незаметное, а сейчас нам была дорога каждая секунда. Как было условлено, Борисов возглавил разведроту и комендантский взвод: они погрузились на машины и двинулись на виду у противника своим маршрутом на восток.

Пять вражеских танков сразу же повернули за ними и открыли огонь. Но машины Борисова вскоре скрылись за пригорком.

Офицер оперативного отделения Колесник возглавил вторую, пешую группу. Сборы тоже были недолги: через две-три минуты поляна опустела.

Со мной остались только конники — два десятка бойцов и офицеров. Мы отходили последними; танки противника уже громыхали на опушке леса; ломаясь, трещал молодой дубняк; снаряд срезал над нами вершину сосны, и она, качаясь, повисла над нашей тропинкой.

Так и штабная колонна оказалась разделенной на три группы, и мы теперь ничего не знали ни о судьбе отряда Борисова, ни о Колеснике и его бойцах.

Время было за полдень, а в лесу стоял сумрак, и чем дальше в чащу, тем гуще кустарник и неприметней тропа.

Кратчайший путь к излучине Дона теперь помогла нам избрать единственная карта, которая сохранилась у Сергея Зубкова. Он берег ее как память: с нею в минувшем, 1941 году он выходил из окружения в Белоруссии. Старая карта как нельзя больше пригодилась. Дон был уже близко, но мы не знали, что и на этом небольшом отрезке пути нас ожидали новые опасности и невзгоды.

В глубине леса мы сделали передышку у ручья. Вода в нем была густая и красная. Мы пили эту густую, терпкую воду, и она запекалась на губах, как кровь.

Лес оборвался резко, и на опушке мы придержали коней. Впереди лежала пустынная степь, иссеченная балками, заиленными колдобинами, глинистыми оврагами. Вокруг только марево зноя над блеклыми травами, над бронзовыми хлебами — спокойный и мирный придонской пейзаж.

Был пятый час дня, и все мы очень устали: как-то не верилось, что еще сегодня мы подходили к Нехаевке, отбивались от «мессеров», провели бой с вражеской автоколонной, ускользнули из ловушки, которую готовил нам противник, бросив к Нехаевке танки.

Сверившись с картой, Зубков сказал:

— Движемся, братцы, точно по маршруту. Сейчас мы в шести километрах от Западной Вейделевки. Если там нет противника — подкрепимся и вскоре будем на Дону.

Кто-то из офицеров заметил, что танковая колонна противника, возможно, двинулась в обход леса и, в таком случае, обязательно будет в Западной Вейделевке.

Я думал об отряде Борисова — где он сейчас? Где штабные группы Истомина и Рогачевского? На этот участок фронта немцы, по-видимому, бросили очень много мотопехоты, самолетов и танков; вот и теперь, едва мы выбрались на опушку, над нами на малой высоте пронесся «мессершмитт». Заметил ли он нас? Если заметил, конечно, сообщит танкистам. Ну что ж, в этой степи было достаточно оврагов, через которые танкам не пройти. Я кивнул товарищам:

— Трогай…

Усталые кони заметно оживились в раздолье степи и поминутно тянулись к желтым соцветиям буркуна. Мы ехали не спеша, давая лошадям перехватить то пырея на кромках оврагов, то сладких стеблей буркуна, поили их у черных колдобин.

Есть особая прелесть в Донской степи, в цветущих, тронутых маревом просторах: с высоток на все четыре стороны открывается величественный край, как будто созданный для богатырей, для удали и силы. Этому привольному краю не впервые видеть грозные военные походы, бег конницы, пыльные вихри атак. Но кто из нас мог подумать, что наши ратные пути пролягут в этих извечно русских, овеянных славой степях?

Комиссар ехал рядом со мной, он был задумчив и грустен. Пот черной струйкой стекал по его запыленной щеке, на губах запеклась ломкая корка. Вороной конь его прихрамывал, видимо, засек ногу, и Сергей Николаевич (он не был кавалеристом) неловко раскачивался в седле.

— Так вот и кланяюсь все время степи, — сказал он с невеселой усмешкой. — Что, Александр Ильич, думаешь: остановимся на Дону?

— Думаю, что дальше отходить нам некуда.

— Значит, должно свершиться чудо: мы сдержим всю эту механизированную махину, отбросим ее и двинемся на запад?

— Очевидно, где-то произойдет решающее сражение.

Он оживился:

— Верно! Оно обязательно должно произойти. И это будет битва, какой еще не знала военная история: битва тысяч танков, орудий, пулеметов, самолетов, и в ней будут участвовать сотни тысяч людей.

— Сейчас мы можем только гадать об этом, Сергей Николаевич. Сила страны — невообразимая силища — стиснута до отказа, как пружина. И когда она распрямится, будет изумлен весь мир.

Он встряхнул головой:

— Я запомню твои слова. Уверен, так думают и многие солдаты. А те, которым не до анализа мировой обстановки, сердцем чуют, что близится желанный час. Чутье солдата — это, брат, замечательный барометр! Сколько мы отступали и сколько тяжких страданий перенесли, а солдат верит в победу, верит непоколебимо, как в то, что будет утро, а потом настанет день. Значит, сильна Советская власть — она в крови у народа, и нету сил, способных уничтожить ее или покорить.

А в группе солдат, ехавшей вслед за нами, шел разговор о том, что наболело, что каждый день поминали соленым словом и в боях, и на отдыхе, — шел разговор о втором фронте.

Пожилой солдат, чубатый и рыжеусый, говорил:

— Я бы этому господину Черчиллю соли на хвост не сыпал, — кислоты ему, трепачу, плеснул бы! Эх, братцы, доведись мне с ним встретиться…