С царем и без царя - Владимир Николаевич Воейков
Отправившись после театра поужинать в кафе, мы при выходе из него оказались в затруднительном положении: ни извозчики, ни шоферы таксомоторов не соглашались нас везти, так как в этот вечер в городе был «путч» (уличные беспорядки), сопровождавшийся оживленной стрельбой. Наконец мы нашли шофера, который, взяв с нас 50 крон, повез кружным путем. Ко времени нашего приезда на вокзал в районе станции было уже вполне спокойно.
На 14-й день по выезде из Бухареста мы прибыли во Франкфурт-на-Одере, откуда наш поезд отправился на Данциг, а мы с американцем — прямо на Берлин. Это путешествие через всю Европу обошлось мне 7 мар. 20 пф. — стоимость билета от Франкфурта до Берлина, в котором я очутился благодаря содействию всесильных тогда в Европе американцев. Никаких решительно нужных документов у меня не было, и пришлось их добывать в министерстве иностранных дел, где одним из главных отделов заведовал знакомый мне по Петрограду немецкий дипломат. Наша «бескровная» революция застала его на посту представителя Германии в Берне, где он немало потрудился над составлением списков и отправкой на родину в так называемых запломбированных вагонах эмигрировавших в Швейцарию русских большевиков. Хотя он мне и устроил необходимые для проживания в Берлине документы, но должен сознаться, что наша встреча была достаточно неприятна нам обоим. В скором времени документы, полученные мною из министерства иностранных дел, были заменены документами образовавшейся тогда российской военной миссии в Берлине под главенством генерала Монкевица. Эта миссия представляла из себя вербовочное бюро для добровольческих армий. И к ней я обратился за содействием для получения визы на Париж, но опять получил отказ — четвертый по счету.
Берлин того времени носил явные следы происходивших уличных беспорядков: пробитые пулями оконные стекла, разрушенные стены полицей-президиума на Александерплац, изуродованный артиллерийским обстрелом балкон Шлосса, с которого император Вильгельм держал перед объявлением войны свою речь толпе — все это производило тягостное впечатление, так же как и сама жизнь в городе впроголодь, с заменой продуктов питания всевозможными «эрзацлебенсмиттелями»; а цены между тем на все возрастали в обратной пропорции к количеству оставшихся в карманах русских беженцев денег, что отнюдь не содействовало благодушному настроению среди эмиграции.
Я решил в поисках какой-нибудь работы поехать в Швейцарию, где ровно ничего не нашел. На обратном пути в Берлин судьба меня свела с секретарем датской миссии, оказавшим содействие к получению визы на Копенгаген, куда мне в начале октября и удалось попасть. Это было время, когда армия генерала Юденича наступала на Петроград. В копенгагенском порту стояли английские миноносцы, получившие приказ идти на поддержку английского флота в Финском заливе. Командир одного из миноносцев согласился принять меня для проезда в Ревель, как только получится известие о благополучном достижении генералом Юденичем Петрограда. Известие это получено не было, и я остался в Дании.
Начатые мною еще в Берлине хлопоты о проезде в Финляндию успехом не увенчались.
Узнав в день приезда в Данию о пребывании императрицы Марии Федоровны в Копенгагене, я счел своим долгом просить соизволения ей представиться, на что незамедлительно получил категорический отказ, явно подчеркивавший ее ко мне нерасположение.
Распространявшиеся в то время про меня в эмиграции слухи, будто бы я добровольно покинул государя тотчас после его отречения, не могли быть причиною такого нерасположения, так как в последние дни пребывания государя в Могилеве императрица Мария Федоровна была сама свидетельницей моего удаления от царя по проискам генерала Алексеева. Я объясняю себе этот поступок исключительно влиянием ее окружения, среди которого долгое время находился мой бывший товарищ по полку Д., имевший со мною несколько столкновений на чисто служебной почве, по-видимому сильно его задевших и не дававших покоя; по доходившим до меня слухам, он пользовался всеми удобными и неудобными случаями, чтобы в присутствии императрицы систематически рассказывать обо мне всякие небылицы, пользуясь тем, что она, как и все высочайшие особы, была далека от действительной жизни. В силу изолированности у лиц, занимающих высокое положение, мнения о людях зачастую составляются по притворно-льстивым речам окружающих. Только этим я могу объяснить, каким образом императрица Мария Федоровна после всего пережитого могла так отнестись к бывшему приближенному царя, 20 лет прослужившему в рядах полка, шефом коего она была. Тем более что она знала, что царская чета продолжала проявлять ко мне добрые чувства и после отречения государя императора…
Получив визу на Финляндию только в конце февраля 1920 года, я прибыл 7 марта в Гельсингфорс, где вошел в контакт со своей семьей через посредство смелых молодых людей, ходивших в Петроград и передававших письма и посылки жившим там русским страстотерпцам. Через них я получил известие, что жена моя, арестованная 9 июня 1919 года, в дни наступления генерала Юденича была переведена в качестве заложницы в один из московских концентрационных лагерей.
В то время в Финляндию прибыла комиссия датского Красного Креста, целью которой была организация выезда из России задержанных великобританских подданных. Возглавлялась она леди Марлинг, супругой английского посланника в Копенгагене.
Для обследования на месте положения заключенных и поверки списков их был в Москву командирован член комиссии — датчанин доктор Мартини, которого я просил в самый день его отъезда из Териок оказать содействие к освобождению жены, на что он дал согласие.
Впоследствии я узнал, что он, будучи несколько раз в Ивановском лагере, где находилась моя жена, не счел своим долгом даже подойти к ней. Возвратившись через полтора месяца из России, доктор Мартини, сходя с парохода, первого встретил на пристани меня (случайно оказавшегося по делам в Копенгагене), жаждавшего получить от него свежие новости и известия. Со сконфуженным видом он сказал, что сообщит все подробности, когда я к нему заеду; но и во время этого визита
