Энн Эпплбаум - ГУЛАГ
Но зверства продолжались. Иногда они были откровенно садистскими. Виктор Булгаков, который был в лагерях в 1950‑е годы, вспоминал одного неграмотного казаха, который специально подолгу держал людей на морозе, и другого, который “любил покрасоваться своей силой и бил заключенных”[970]. В архиве ГУЛАГа среди многих документов на эту тему есть сведения о некоем Решетове – начальнике одного из лагпунктов Волгостроя во время войны, который сажал заключенных в очень холодный карцер и заставлял больных работать в лютый мороз, что многим стоило жизни[971].
Чаще, однако, жестокость объяснялась не столько садизмом, сколько выгодой. Охранник, застреливший зэка при попытке побега, получал денежное вознаграждение, и его могли даже отпустить домой в отпуск. Поэтому такие “попытки” специально провоцировались. Результат описывает Жигулин:
– Эй! Мужик! Принеси-ка мне вон то бревнышко для сидения!
– Оно за запреткой, гражданин начальник!
– Ничего, я разрешаю. Иди!
Вышел – очередь из автомата – и нет человека. Случай типичный, банальный[972].
О типичности этого случая говорят и архивы. В 1938 году в Вятлаге командир взвода ВОХР, его помощник и два стрелка были преданы суду за “убийство 2 з/к при спровоцированном ими побеге”. Кроме того, выяснилось, что командир и помощник присваивали вещи заключенных[973]. О провоцировании побегов пишет и Борис Дьяков, опубликовавший лагерные мемуары в СССР в 1964 году[974].
Как и в поездах для заключенных, жестокость в лагерях нередко, судя по всему, объяснялась скукой и злостью из-за необходимости выполнять обязанности обслуги. Работая медсестрой в колымской лагерной больнице, нидерландская коммунистка Элинор Липпер однажды ночью сидела у койки пациента, страдавшего плевритом с высокой температурой. На спине у него был карбункул, который лопнул из-за побоев конвоира, сопровождавшего его в больницу:
Болезненно задыхаясь, он рассказал мне, что конвоир хотел побыстрее закончить неприятный для себя поход и потому час за часом гнал его вперед – тяжелобольного в лихорадочном состоянии – ударами дубинки. Напоследок конвоир пригрозил переломать ему все кости, если он расскажет в больнице о побоях.
Боясь до самого конца, больной так и не повторил этот рассказ в присутствии кого-либо не из числа заключенных. “Мы дали ему спокойно умереть, – пишет Липпер, – и конвоир продолжал избивать людей без помех”[975].
Большей частью, однако, жестокость советской лагерной охраны была бездумной, тупой, ленивой жестокостью, как в отношении, скажем, овец. Если вохровцев прямо не инструктировали зверствовать, то их и не учили рассматривать заключенных, особенно политических, как полноценных людей. Наоборот, были потрачены большие усилия на воспитание ненависти к “жесточайшим врагам советского народа, особо опасным государственным преступникам”. Подобная пропаганда оказывала сильное действие на людей, уже озлобленных своими неудачами, нежеланной работой, плохими условиями жизни[976]. Она влияла не только на охрану, но и на вольнонаемных работников, не принадлежавших к системе НКВД. Одна бывшая заключенная вспоминала: “Обычно от вольных мы были отгорожены стеной взаимной неприязни. <…> Наш серый строй в сопровождении конвоя и иногда собак был для них, наверное, чем-то очень неприятным, о чем лучше было не думать”[977].
Так было уже в 1920‑е годы, когда соловецкие надзиратели командой “Дельфин!” заставляли окоченевших заключенных прыгать в воду. Еще хуже, разумеется, стало в конце 1930‑х, когда политических заключенных объявили “врагами народа” и лагерный режим ужесточился. В 1937 году на производственном совещании директор “Дальстроя” Эдуард Берзин сказал: “Если эта сволочь, которая к нам прибывает, на материке нам вредила, давайте так поставим дело, чтобы она хотя бы на Колыме для советской власти поработала. Возможности заставить работать у нас имеются”[978].
Но и после Большого террора пропаганда не ослабевала. В 1940–1950‑е годы заключенных постоянно называли военными преступниками, пособниками фашистов, предателями и шпионами. Украинских националистов, которые хлынули в лагеря после Второй мировой войны, клеймили как приспешников нацистских палачей, как украинских фашистов, как агентов иностранных разведок. Тогдашний глава Украины Никита Хрущев заявил на пленуме ЦК КПСС, что украинские националисты “стараются угодить своему хозяину, Гитлеру, чтобы только заработать порцию похлебки за свою собачью службу”[979]. Во время войны охранники почти всех политических называли фашистами, гитлеровцами или власовцами.
Особенно горько было это слышать евреям, ветеранам войны, храбро сражавшимся с немцами, и иностранным коммунистам, бежавшим от фашизма у себя на родине[980]. “Мы не фашисты, многие из нас были партийцами!” – негодующе возразил югославский коммунист Карло Стайнер группе глумливых уголовников, назвавших “фашистами” бригаду политических[981]. Маргарете Бубер-Нойман, немецкая коммунистка, которая из ГУЛАГа прямиком попала в немецкий концлагерь Равенсбрюк, писала, что ей неоднократно приходилось слышать произнесенное в свой адрес слово “фашистка”[982]. А когда арестованный сотрудник НКВД Михаил Шрейдер сказал на допросе, что его, еврея, гитлеровцы уж никак не могли сделать своим агентом, он услышал в ответ: “Какой ты еврей? Нам известно, что ты немец и что по заданию немецкой разведки несколько лет тому назад тебе сделали для маскировки обрезание”[983].
Высказываясь подобным образом, называя заключенных врагами и выродками, их начальники убеждали самих себя в законности своих действий по отношению к ним. Впрочем, рассуждения о “врагах” составляли лишь часть идеологии гулаговских работников. Другой частью – назовем ее риторикой государственного рабства – было представление о первостепенной важности труда и о том, что Советскому Союзу, чтобы выжить, необходим постоянный рост производства. Если коротко – оправданно все, что способствует извлечению золота из земли. Эту идею очень ярко выразил Алексей Логинов, бывший директор Норильского горно-металлургического комбината, в интервью, которое он дал британскому кинодокументалисту:
С самого начала мы прекрасно понимали, что внешний мир никогда не оставит нашу советскую революцию в покое. Не только Сталин это понимал – все понимали, каждый рядовой коммунист, каждый рядовой гражданин понимал, что нам не только надо строить, но надо строить с полным сознанием того, что скоро будет война. В местах, где я работал, невероятно интенсивно искали всяческое сырье: медь, никель, алюминий, железо и так далее. Об огромных природных запасах Норильска мы знали давно, но как их разрабатывать в условиях Арктики? Поэтому все дело было отдано в руки НКВД. Кто еще мог с ним справиться? Вы знаете, сколько народу арестовали. Нам в Норильске нужны были десятки тысяч…[984][985]
