Бенедикт Сарнов - Скуки не было. Вторая книга воспоминаний

Валя бойко болтал о чем-то с Хьюзом по-английски. Я делал вид, что тоже принимаю участие в разговоре, хотя не понимал ни слова. Нет, какие-то отдельные слова я понимал: вот, например, только что мелькнувшее слово «рашен». Но смысл того, о чем они говорили, я не улавливал.

— Что? Что он сказал? — не выдержав, спросил я у Вальки.

Валька перевел:

— Что не видал в жизни ничего страшнее русских похорон.

Я попытался увидеть происходившее глазами англичанина.

Что говорить! Процедура была тяжелая.

Сладкий, одуряющий запах цветов. Надрывающая душу траурная музыка. Бесконечная вереница людей, идущих мимо гроба. Почетный караул. И наконец — речи, речи. Бесконечные речи: искренние, человечные — и лицемерно фальшивые, официальные, полагающиеся покойнику по его месту в официальной табели о рангах.

— Объясни ему, — сказал я Вальке, — что это не русские, а советские похороны. К тому же — государственные. По самому высокому разряду.

Бросив Вальке свое «объясни ему», я хотел, чтобы англичанин понял, что эта жуткая, ублюдочная смесь траурной панихиды и партийно-государственного митинга не имеет ничего общего с традицией обычных русских похорон, что этот омерзительный государственный ритуал — чисто советское изобретение, и нам с Валькой он так же чужд и неприятен, как и ему, иностранцу.

А после кладбища (там к ужасу Хьюза — снова повторялись и варьировались эти бесконечные речи) мы с Валькой поехали ко мне.

Был разгар лета, июль, всё мое семейство было на даче, и эту ночь в моей пустующей квартире мы с Валькой провели вдвоем.

Помню неожиданное тогдашнее Валькино признание. Он сказал, что никогда не думал, что смерть Самуила Яковлевича, в общем, не такая уж неожиданная, станет для него таким горем.

И всю ту ночь — напролет — мы читали стихи.

Валька вспомнил — и прочел — чуть ли не все стихи Маршака о смерти: «Как призрачно мое существованье. А дальше что? А дальше ничего…», «Люди пишут, а время стирает…», «Года четыре был я бессмертен, года четыре был я беспечен, ибо не знал я о будущей смерти, ибо не знал я, что век мой не вечен…».

И это:

Всё умирает на земле и в море,Но человек суровей осужден:Он должен знать о смертном приговоре,Подписанном, когда он был рожден.

И вот это:

Любите жизнь, покуда живы.Меж ней и смертью только миг,А там не будет ни крапивы,Ни роз, ни пепельниц, ни книг.

И солнце даже не заметит,Что в глубине каких-то глазНа этой маленькой планетеНавеки свет его погас.

И, наконец, — вот это, как мне казалось, самое последнее, совсем уже предсмертное:

И час настал. И смерть пришла, как дело,Пришла не в романтических мечтах,А как-то просто сердцем завладела,В нем заглушив отчаянье и страх.

Все эти стихи я хорошо знал, и мы с Валькой читали их наперебой, прерывая и перебивая друг друга.

Но одно стихотворение, прочитанное Валькой в ту ночь, я услышал тогда впервые. Именно оно, — сказал Валя, — было его последним:

Все те, кто дышат на земле,При всем их самомнении —Лишь отражения в стекле,Ни более, ни менее.

Каких людей я в мире знал,В них столько страсти было,Но их с поверхности зеркалКак будто тряпкой смыло.

Я знаю: мы обреченыНа смерть со дня рождения.Но для чего страдать должныВсе эти отражения?

И неужели только сон —Все эти краски, звуки,И грохот миллионов тонн,И стон предсмертной муки?..

Не знаю, оказали бы на меня эти стихи такое сильное действие, услышь я их не в ту ночь, не под свежим впечатлением только что пережитого последнего прощания с Самуилом Яковлевичем. Но резкое отличие их от всех других стихов Маршака для меня несомненно. В отличие от тех его стихов, которые я знал раньше, в этом явственно звучал совсем другой, новый мотив. (Поэтому я и поверил сразу, что оно — последнее.)

В прежних своих стихах, размышляя о смерти, он всегда пытался найти для себя какую-то точку опоры, какое-то — пусть слабое — но утешение при мысли о том, как призрачно его (наше) существованье.

Иногда это утешение слегка отдавало казенным советским оптимизмом:

Нет, будет мир существовать!И пусть меня в нем нет,Но я успел весь мир обнять,Все миллионы лет.

Я мыслил, чувствовал, я жилИ всё, что мог, постиг,И этим право заслужилНа свой бессмертный миг.

Но бывало, что это же нехитрое утешение звучало у него по-своему сильно и поэтически убедительно:

Мне жаль моей любви, моих любимых,Ваш краткий век, ушедшие друзья,Исчезнет без следа в неисчислимых,Несознанных веках небытия.

Здесь, на земле, вы прожили так мало,Но в глубине открытых ваших глазЦвела земля и небо расцветало,И звездный мир сиял в зрачках у вас.

За краткий век страданий и усилий,Тревог, печалей, радостей и думВселенную вы сердцем отразилиИ в музыку преобразили шум.

В новом, последнем его стихотворении не осталось и следа от этих «поисков оптимизма». Не осталось уже никаких надежд найти для себя в своих размышлениях о смерти хоть какую-то «точку опоры». Ничем уже не в силах он заглушить настигшие его «отчаянье и страх»…

Обо всём этом — разумеется, в меру тогдашнего моего понимания — я попытался сказать в своей статье о Маршаке, вошедшей в мою книгу «Рифмуется с правдой…» (1967), а потом и в моей книжке о нем, вышедшей годом позже. Я говорил там, что всё это, конечно, не ново, что те же мысли мучили Толстого и чуть не довели до самоубийства его двойника — Левина:

В бесконечном времени, в бесконечности материи, в бесконечном пространстве выделяется пузырек-организм, и пузырек этот подержится и лопнет, и пузырек этот — я.

Приведя эту толстовскую цитату, я писал:

Но то, что казалось Левину (и Толстому) злой и чудовищной неправдой, нуждающейся в немедленном опровержении, для лирического героя Маршака неопровержимо и непреложно. В стихах Маршака выражено мироощущение именно современного человека, для которого представления, связанные с принципами материалистической философии, стали привычными и реальными, бытовыми предметами его душевного обихода: «Забудет тело имя и прозванье. Не существо, а только вещество…».