Анри Перрюшо - Жизнь Ван Гога

Дурные новости беспокоят Винсента. Но чем он может помочь брату? Он сам знает, что в практической жизни от него мало толку. Конечно, малыш и его мать могли бы — ведь правда, это отличная мысль? — приехать на несколько недель в Овер подышать деревенским воздухом. Что до Буссо и Валадона, господи, ну как тут быть? «Я стараюсь со своей стороны делать все, что могу, но не стану от тебя скрывать, я не смею надеяться, что мое здоровье всегда мне это позволит. Если припадки повторятся, сам понимаешь … Боюсь … что примерно к сорока годам — впрочем, не будем загадывать. Пойми, я не знаю, совсем, совсем не знаю, какой оборот могут принять мои дела».

В воскресенье 6 июля по приглашению брата Винсент приехал в Париж. Там он встретился с Орье и Тулуз-Лотреком. Но как видно, в этот день дискуссиям по вопросам искусства суждено было оставаться на втором плане. У Тео произошло неприятное объяснение с господами Буссо и Валадоном. В Сите Пигаль царит уныние. Все члены семьи хворают, и это еще больше сгущает атмосферу. Иоханну на несколько дней уложили в постель. Она полна страхов за ребенка. Вопреки желанию Винсента лето они решили провести в Голландии. Уж не вырвалось ли у Тео или Иоханны какое-нибудь неосторожное слово? Возможно. Неужели нервы у них не выдержали и они дали понять Винсенту, что он обуза для семьи? Не исключено. Ведь для человека с такой душевной организацией, как Винсент, довольно самого глухого намека, чтобы вызвать трагический взрыв. До сих пор если Винсент и корил себя за то, что живет на содержании брата, если это и грызло постоянно его совесть, то по крайней мере никто другой его в этом не упрекал. Неужели были произнесены непоправимые слова? Так или иначе, Винсент вернулся в тот вечер в Овер со смертельной раной в душе. Он написал брату и невестке записку, звучащую как предсмертный вопль :

«Мне кажется, что, поскольку все немного взвинчены и к тому же слишком заняты, не стоит до конца выяснять все взаимоотношения. Меня немного удивило, что вы как будто хотите поторопить события. Чем я могу помочь, вернее, что мне сделать, чтобы вас это устраивало? Так или иначе, мысленно снова крепко жму вам руки и, несмотря ни на что, рад был повидать вас всех. Не сомневайтесь в этом»[124].

Вернувшись в Овер, Винсент снова принимается за работу. Но, по его собственным словам, кисть валится у него из рук. Его мужество иссякло. Тео не ответил на его записку. Винсент идет на улицу Вессно к доктору Гаше — доктора нет дома. Впрочем, внезапно решает Винсент, на доктора Гаше рассчитывать нельзя, доктор болен еще серьезнее, чем сам Винсент. Никого! Один! Совершенно один! Душу Винсента терзает тоска. С энергией отчаяния он снова хватается за кисть, пишет «бескрайние хлебные поля под взбаламученными небесами», в которых «я не постеснялся выразить тоску и безмерное одиночество». Давние обиды ожили в его сердце. Он вспоминает «клоповник» папаши Танги, куда брат перенес его полотна, а также полотна Гийомена, Рассела и Бернара. «А ведь эти полотна — еще раз повторяю, о своих картинах я не говорю, — это товар, который и сейчас имеет и будет иметь в будущем определенную стоимость, и то, что к ним относятся с небрежением, одна из причин нашей общей стесненности в средствах».

Для того чтобы хладнокровно обсудить создавшееся положение, всем троим сначала необходимо отдохнуть. Но разве Винсент может прервать работу, перестать изводить холст, краски и кисти? «Ведь это чистая правда — приобрести определенную легкость руки очень трудно, и, перестав писать, я ее утрачу гораздо быстрее и легче, чем приобрел. Перспектива омрачилась, я не вижу ничего хорошего в будущем». Винсент может обещать только одно — изо всех сил стараться «думать, что все идет хорошо». Но он считает себя неудачником. «Да, такова моя судьба — я чувствую, что смирился с ней и она уже не изменится».

Наконец приходит письмо от Иоханны, которое Винсент воспринял как «избавление от мучительной тревоги». Тео собирается проводить жену и сына в Голландию. «Я часто думаю о малыше, — пишет в ответ Винсент, — и нахожу, что гораздо лучше растить детей, чем вкладывать всю силу своих нервов в создание картин, но, что поделаешь, теперь я уже слишком стар — во всяком случае, чувствую себя старым, чтобы начинать сначала или хотеть чего-нибудь другого. Желания угасли, хотя душевная боль осталась».

14 июля. Вот уже пятьдесят пять дней, как Винсент приехал в Овер. Городок принарядился к празднику, мэрия украшена флагами. Винсент пишет мэрию, убранную флагами и фонариками, но его картина, изображающая день народного празднества, поражает полным отсутствием людей.

Над равниной каркают вороны. Предгрозовое свинцовое небо низко нависло над хлебными полями.

Винсент пишет, подавленный одиночеством, неудачами, постигшими его в жизни. Он все время чувствует безмерную усталость и все-таки пишет, продолжает писать, он не может прервать работу. Иногда его охватывает такое неистовое желание взяться за кисть, что перед этим порывом все теряет свое значение. В доме Гаше он уже не раз впадал в ярость, не считаясь ни с чем, когда ему вдруг хотелось написать картину по мотиву, который внезапно произвел на него впечатление. Винсент снова стал необычайно раздражителен. Как-то он обратил внимание, что картина Гийомена «Обнаженная с японской ширмой» висит у доктора без рамы. Винсент вспылил. Гаше, желая успокоить художника, пообещал без промедления заказать раму. На беду, когда Винсент снова был в гостях у доктора, он обнаружил, что обещание не выполнено. Винсент пришел в ярость, мрачные огоньки вспыхнули в его глазах, и вдруг он сунул руку в карман, где уже несколько дней носил пистолет, который одолжил у Раву под предлогом, что пойдет стрелять ворон. Доктор Гаше, встав, в упор взглянул на Винсента. Винсент вышел, опустив голову.

Так ли уж уверен доктор Гаше, что приступы болезни Винсента не повторятся? А сам Винсент — улеглись ли его страхи?

Винсент ходит мрачный, встревоженный. Однажды вечером он в смятении признается Раву, что ему больше невмоготу, у него нет сил жить. Добродушный трактирщик пытается ободрить Винсента банальными словами, которые говорятся в подобных случаях. Винсент опять замыкается в молчании.

Он снова пишет сад Добиньи. Пишет церковь в Овере, смещенную на холсте, точно ее охватил панический страх. (Как пронзительно звучат на этой картине золото и кобальт!) Пишет пшеничное поле, огромную равнину, похожую на равнины Голландии, над которой проносятся грозовые тучи.

«Мне хотелось о многом сказать тебе, — признается он в письме к брату от 23 июля, — но потом желание пропало, и вдобавок я чувствую, что это бесполезно»