Элла Матонина. Эдуард Говорушко - К. Р.

Письмо, написанное Фетом после мучительно проведенной ночи, стало последним. 21 ноября 1892 года он умер.

Закончились их личные отношения, но осталась их переписка: 118 писем Фета и 92 письма К. Р., написанные с 1886 по 1892 год.

Константин написал Марье Петровне только в декабре. Он боялся вторгаться в «благоговейное безмолвие горя». Но наступали рождественские праздники, и он не хотел, чтобы она чувствовала одиночество. Да и не мог больше сдерживать желание «навестить ее под видом письма»:

«Я знаю, что Вы не сомневаетесь в моей глубокой печали… Всем известно, как я дорожил Вашим усопшим. До меня дошло, что вы положили ему в гроб камелию, сорвав ее с нашего венка. Нельзя было лучше выразить мою привязанность к Афанасию Афанасьевичу; Вы сделали это, сознавая чутким сердцем, как глубоко я его любил. Теперь по вечерам я перечитываю его письма ко мне; у меня их сто восемнадцать. Читая их, я как бы вновь переживаю наши дорогие отношения… Простите мне эти непрошеные излияния, я не могу не перенести хоть часть этой привязанности на Вас, самого близкого ему человека… Вспомните меня, когда пойдете на дорогую могилу.

Думаете ли вы вернуться на Плющиху и когда? Я невольно плачу при мысли, что Вы там будете одна, а если случится мне навестить Вас там, то нас будет только двое, а не трое, как прежде… и я плачу, как дитя…»

«Не понимаю сознательного приумножения неизбежных страданий, добровольно иду к неизбежному». — Об этой предсмертной записке Фета, пытавшегося покончить с собой, Константин спросить не решился.[44]

В январе 1893 года в Петербург приехала вдова Афанасия Афанасьевича Фета по делам издания сочинений мужа. Великий князь пригласил ее в Мраморный дворец. Увидав ее, Константин едва не плакал. Марья Петровна привезла ему в память о муже золотое перо с серебряной ручкой, которым Фет писал последние три года, и тетрадь неизданных стихотворений. И сказала много добрых слов благодарности за участие и помощь в ее горе.

Константин и Лиза напоили старушку чаем, водили по дворцу, показывая ей исторические достопримечательности Мраморного. Марье Петровне хотелось увидеть детей. Когда она с Афанасием Афанасьевичем была последний раз у них в гостях, Татьяны, Кости и Олега еще не было на свете. Побывали и на детской половине. В конце визита зашла речь об издании полного собрания стихотворений Фета. Сделать это благое дело она поручала Константину, к которому Афанасий Афанасьевич относился с отеческой любовью.

Константин вспомнил Николая Николаевича Страхова, мнением которого покойный Фет очень дорожил, а Страхов, в свою очередь, высоко ставил и чтил его талант, и решил привлечь его к подготовке собрания стихотворений поэта.

— Я думаю, милая Марья Петровна, в наших руках издание будет достойно Фета, — просто сказал Великий князь.

Николай Николаевич Страхов жил на пятом этаже в доме у Торгового моста. В кабинете было так жарко, что Страхову казалось, будто его собственная длинная борода тому виной. Он встал, открыл окно и вернулся к столу, где лежали переплетенные в красный сафьян письма Афанасия Афанасьевича Фета, адресованные Великому князю. Письма попали к Николаю Николаевичу не случайно. Считая, что они будут «не бесполезны» при работе над изданием полного собрания стихотворений Фета, их прислал Страхову сам Константин Константинович, надеясь на полную сохранность своего «сокровища».

Страхов читал письма и, потрясенный, задумывался. Узнавал ли он старого друга? И да и нет… Перед глазами вставали поездки с Толстым в Степановку, поместье Фета, потом в его новое имение Воробьевку, где дни текли плавно, приятно и умно. Гуляя в аллеях парка, слушая громкий шепот фонтана, любуясь высоким берегом реки, где стояла каменная усадьба с каменными службами, вековыми дубами и с восемнадцатью десятинами господской земли, заселенной цаплями, грачами, соловьями, украшенной по скату к реке цветниками, Страхов не мог не видеть в своем друге опытного, рачительного хозяина, который знал толк в копейке, в земле, пользе и удобстве жизни.

Конечно, цветущая Воробьевка воспета в стихах. Конечно, не однажды поэтическая строка рождалась от взгляда с этого высокого места на дали, в мареве которых золотились купола и кресты Коренной Пустыни. В стихах ушедшего в иной мир поэта отшумел фонтан, пропели песни воробьевские соловьи, отыграли тени и свет в аллеях парка.

Но во всем ли, излившись, открылась душа поэта и, вообще, возможно ли это? Страхов не знал. Он, самый строгий, самый известный и уважаемый критик, — не знал! Взявшись за труды по изданию поэзии Фета, Страхов не сомневался, что эти труды обещают ему «большую отраду от предстоящего перечитывания бесподобных стихотворений». Но переписка, данная всего лишь в помощь, для дела, перевернула его душу. И он понял, что поэзия — это еще не весь человек. Будь то Пушкин, Тютчев или Фет. Не очень разговорчивый, таящий свои мысли при себе, он не выдержал. «… Не могу умолчать, — больше всего меня занял и поразил внутренний смысл этой переписки, трогательной с обеих сторон. Живо воскресал передо мною Афанасий Афанасьевич (дает ли поэзия такое воскрешение?), и мне было ясно, сколько радости, сколько глубокого утешения доставляли ему и Ваша поэзия, и Ваше сердечное участие. Он прав: Вы один свободно касаетесь ПРОСТЫХ ПРЕДМЕТОВ, и оказались в этом верным учеником Пушкина. И мне вполне понятна та живая и нежная признательность, которою за все платил Вам Афанасий Афанасьевич. В Вашей судьбе есть одна черта, которая вместе и прекрасна, и печальна. Вы стоите во главе целой толпы стариков, и Вы расположены относиться к иным из них не с простым, а с сердечным чувством. И вот им придется постоянно печалить Вас: на ваших глазах они будут один за другим сходить в землю, „И чей-нибудь уж близок час“. Невольно пришли мне эти грустные мысли, когда видел Вас за гробом незабвенного Якова Карловича (Я. К. Грот. — Э. М., Э. Г.). И я от всей души пожелал, чтобы Бог утешил Вас и наградил за всю любовь, которую Вы расточаете», — писал Страхов К. Р. 2 июня 1893 года.

Посмертное издание «Лирических стихотворений Фета» было частью этой любви. Страхов и Великий князь будут много работать, и, хотя Николаю Николаевичу достанется львиная доля труда, он не скроет своего удивления перед работоспособностью Константина Константиновича: «… никак не смел я думать, что Вы возьмете на себя корректурный труд в такой мере…»

Издание получится превосходным, и именно его будут предпочитать исследователи творчества Фета, потому что составители добросовестно ориентировались на предварительные заготовки поэта перед смертью.