Ираклий Андроников - Избранные произведения в двух томах (том первый)

Грибоедовский план связан с грузинским заговором. Грибоедов, Чавчавадзе и Завелейский представлены как вдохновители заговорщиков.

Следствие по делу ведется в Тифлисе, Завелейский находится в Петербурге, где судьбою «прикосновенных» к делу, то есть его — П. Д. Завелейского, грузинского царевича Димитрия, служащего в сенате канцеляриста Додаева (Додашвили) и француза Летелье, занимается специальная комиссия под председательством генерал-адъютанта царя — графа Орлова.

Дело окончено. Прямых доказательств причастности Завелейского к делу не найдено. Но так же, как и сосланный в Тамбов Чавчавадзе, он взят под строгий секретный надзор Третьего отделения.

Снова вступив на службу в министерство финансов, Завелейский отправляется обследовать состояние сибирских губерний, женится там на шестнадцатилетней купеческой дочке с огромным приданым, возвращается в 1834 году в Петербург и снимает квартиру «возле церкви Всех скорбящих», другими словами — на углу нынешнего проспекта Чернышевского и нынешней улицы Воинова. Широко принимает гостей. И у него постоянно бывает… Александр Гарсеванович Чавчавадзе!

ТИФЛИССКИЕ СОСЛУЖИВЦЫ

Да, вот это мы узнаем впервые. И узнаем из тетради племянника — Василия Завелейского. Теперь становится окончательно ясным, что не зря я искал ее, она того стойла! Потому что племянник сообщает много новых и весьма интересных сведений, рассказывая о своих отношениях с дядей и шестнадцатилетнею «теткой».

«Я, — пишет Завелейский-племянник, — стал бывать у них довольно часто, а обедал каждое воскресенье и каждый праздник. У них я познакомился с некоторыми лицами, значительными в нашей администрации, и аристократами. Здесь, — продолжает мемуарист, — я познакомился с князем Александром Гарсевановичем Чавчавадзе, грузином, генерал-лейтенантом и владетелем Кахетии, с Василием Семеновичем Легкобытовым и с Николаем, по отчеству забыл, Калиновским и некоторыми другими лицами, которые служили или так были знакомы дяде, когда он был грузинским губернатором».

И снова — через тридцать страниц — вспоминает, что дядя познакомил его с «несколькими хорошими людьми». Кто же эти хорошие люди?

Тот же Александр Гарсеванович Чавчавадзе, Василий Семенович Легкобытов, тот же Калиновский, «который был при дяде в Грузии вице-губернатором». И два новых имени: сочинитель Григорьев и Лысенко, «который был у дяди правителем канцелярии».

Фамилия Чавчавадзе не нуждается здесь в пояснениях. Поэтому начнем с Легкобытова.

Василий Семенович Легкобытов смолоду служил в министерстве финансов, потом был отправлен в Грузию к Завелейскому — советником грузинской казенной экспедиции. Занимался описанием восточных провинций Закавказья и по возвращении в Петербург на основе тех материалов, что были собраны им и его товарищами, написал четырехтомное исследование «Обозрение российских владений за Кавказом в статистическом, этнографическом, топографическом и финансовом отношениях», обозначив долю участия каждого в этом общем труде.

Все четыре тома вышли в 1836 году. Вернулся Легкобытов в столицу в 1834-м. Стало быть, в то самое время, когда его встречает Завелейский Василий, он трудится над составлением этого описания, которое в продолжение многих десятилетий будет считаться «самым обстоятельным трудом» по экономике Закавказья.

Иван Николаевич Калиновский — старый сослуживец П. Д. Завелейского по министерству финансов. Они вместе участвовали в поимке контрабандистов, вместе отправились в Грузию, где Калиновский возглавлял после Петра Демьяновича грузинскую казенную экспедицию и в отсутствие Завелейского постоянно заменял его на посту губернатора. В 1833 году по неудовольствию барона Розена освобожден от должности и возвратился в столицу.

А кто такой литератор Григорьев?

Тоже сослуживец по Грузии, кстати — лицо в литературе небезызвестное.

По окончании петербургской гимназии Василий Никифорович Григорьев увлекся литературой и познакомился с Кондратием Федоровичем Рылеевым — будущим руководителем Северного общества декабристов. Стал часто бывать у него, «оставался с ним наедине, толкуя о современной литературе».

В ту пору Григорьев писал стихи в рылеевском духе и печатал их в «Полярной звезде», альманахе Рылеева и Бестужева.

Вскоре Рылеев рекомендовал молодого литератора в члены «Вольного общества любителей российской словесности». Тут, на заседаниях Общества, Григорьев встречал будущих участников декабрьского восстания Александра и Николая Бестужевых, Федора Глинку, Александра Корниловича… Этим его литературные знакомства не ограничивались. Григорьев знал Пушкина, Языкова, Сомова, Дельвига, знал Грибоедова. Знакомство с Грибоедовым продолжилось на Кавказе, когда Григорьев был послан из Петербурга на службу в Грузию, к Завелейскому. В Тифлисе встречал он и Чавчавадзе и был позван на бал по случаю свадьбы Грибоедова и дочери Чавчавадзе Нины. Это в разговоре с Григорьевым Грибоедов назвал «самой пиитической принадлежностию Тифлиса» монастырь святого Давида, в ограде которого хотел найти последний приют. Так случилось, что именно он, Григорьев, первый из русских встретил «бренные останки Грибоедова у Аракса, на самой нашей границе», когда гроб с телом великого драматурга везли из Тегерана в Тифлис. Описание этой печальной встречи Григорьев послал в Петербург, и оно появилось в «Сыне отечества».

Кроме того, в петербургских журналах в те годы печатались его грузинские очерки: «Грузинская свадьба», «Алавердский праздник», «Встреча с англичанами в Кахетии». Содержание очерков объясняется тем, что Григорьев занимался камеральным описанием Кахетии и заодно побывал в гостях в Цинандали — кахетинском имении А. Г. Чавчавадзе, где был принят Ниной Александровной очень радушно.

Однажды — это было в Тифлисе — Григорьев обедал у военного губернатора Стрекалова, — в комнату ввели людей, только что доставленных из Сибири. Это были декабристы Владимир Толстой и Александр Бестужев-Марлинский, «сгорбленный, с мрачной физиономией».

«Может ли быть! — вскричал Бестужев, узнав в молодом чиновнике юношу, коего некогда встречал в Петербурге на заседаниях «ученой республики», как называли «Вольное общество любителей российской словесности». — «Вы ли это, Григорьев?»

Вспоминал об этом Григорьев в старости, когда от революционного пыла в ном уже ничего не осталось и о своих Декабристских симпатиях он говорит неохотно и как-то вскользь. Тем не менее, описав эту встречу, он добавляет: