Игорь Курукин - Анна Иоанновна

Бирон зондировал почву для инициатив (поддержка кандидатуры саксонского курфюрста Августа на польский престол, предложение заключить союзный договор с Англией), которые по той или иной причине могли быть отклонены, что ставило бы российских дипломатов в неудобное положение. Он информировал собеседника о принятых, но ещё не объявленных решениях (например, о намерении русского правительства заключить с Англией торговый договор или об отправке войск на Рейн в помощь союзной Австрии), разъяснял позицию России. При этом он умело расставлял акценты: в одних случаях подчёркивал, что говорит «от имени государыни» (и даже однажды, как заметил Рондо, в её присутствии за занавесью), в других — что действует исключительно «как друг»{496}.

При посредничестве Бирона проходили невозможные по официальным каналам «негоциации» — к примеру, о секретном займе одолеваемому кредиторами наследнику прусского престола (будущему Фридриху II) без ведома его отца-короля. Через саксонского посла кронпринц получил от «верного друга» Бирона три тысячи экю. В 1739 году он попросил уже 20 тысяч талеров. Анна потребовала от будущего короля предоставления личного гарантийного письма. Фридрих согласился на выдачу секретного займа через французских банкиров в Пруссии. Бирон даже собирался с этой целью продать свою прусскую «вотчину Биген»{497}.

Поначалу англичанин Рондо, как и некоторые другие дипломаты, допускал, что фаворита «задаривают» Пруссия и Австрия, но в дальнейшем имел возможность убедиться, что подарки не могли изменить мнение Бирона, когда оно касалось главных задач российской внешней политики. Сам фаворит рассказал английскому дипломату о попытках Франции подкупить его в пользу отказа от союза с Австрией, предпринимавшихся через польского посла и герцога Мекленбургского; в последнем случае в августе 1734 года ему предложили миллион пистолей и имение под Страсбургом. Самому Рондо не удалось «отговорить» Бирона от начинавшейся войны с Турцией — на все намёки следовал ответ: «Дело зашло так далеко, что всякая попытка затушить его окажется уже позднею». Бирон первым проинформировал австрийского посла о неизбежном начале войны и необходимости «диверсии» против турок на Балканах.

При всём своём честолюбии фаворит осознавал границы своих полномочий. Рондо рассказывал, как в 1733 году обычно сдержанный Бирон «вышел из себя» и накричал на австрийского резидента, поспешившего передать в Вену его слова, что Россия не будет настаивать на вступлении австрийских войск в Польшу во время Войны за польское наследство. Фаворит разгневался не случайно: противники могли обвинить его в покушении на прерогативы монархини — а в данном случае он «высказал скорее воззрения, чем решения государыни»{498}.

Подключение Бирона к дипломатическим контактам не умаляло значения Остермана. В разговорах с дипломатами «всемогущий» фаворит мог критиковать вице-канцлера и даже принимать жалобы на медленное течение официальных переговоров; но, как замечал Рондо, в области внешней политики «все дела проходят через руки Остермана», который «много превосходит обер-камергера опытом и… умеет ошеломить его своим анализом положений». Но министр хорошо понимал значение Бирона — посылал ему письма с предложениями и любезно делал для него транскрипцию русских имён на заготовленном списке кандидатов на высшие должности в правительстве{499}.

Собственно переговорный процесс по-прежнему находился в ведении Остермана, как и повседневное руководство Коллегией иностранных дел и составление инструкций послам. Бирону же оставались вроде бы приватные беседы, содержание которых потом находило отражение в официальных заявлениях российского двора.

Исключения бывали редко. Восстановление в начале правления Анны дипломатических отношений с Англией сделало актуальным заключение торгового договора, но Остерман оказался неуступчивым партнёром и заявил (что случалось с ним нечасто) послу Форбсу, что не считает условия договора подходящими. Проблема была не только в нежелании снижать пошлины на британские товары, чего добивалась английская сторона. Главной целью Остермана было заключение не только торгового, но и союзного договора, чтобы английская морская мощь гарантировала балтийские владения России от шведского реванша. Но этого обязательства Лондон не хотел на себя принимать — Россия оставалась для Англии прежде всего рынком сбыта и поставщиком промышленного сырья.

Переговоры затягивались, и тогда Форбс и Рондо решили обратиться к Бирону. В результате вместо Остермана переговоры возглавил президент Коммерц-коллегии П.П. Шафиров, который отказался от целого ряда требований, в том числе от права России самостоятельно торговать с английскими колониями в Америке и свободного найма в Англии специалистов (за «сманивание» по английским законам полагались 100 фунтов штрафа и три месяца тюрьмы). В итоге в декабре 1734 года договор был подписан.

Формально обе стороны имели равные права: свободный приезд граждан, торговля любыми незапрещёнными товарами, условия проживания, найма слуг и т. д. Но при этом англичане получали статус «наиболее благоприятствуемой нации», таможенные льготы при ввозе сукна (своего основного товара), право уплаты пошлин не талерами, а российской монетой, освобождение их домов от постойной повинности и разрешение вести транзитную торговлю с Ираном, которого давно добивались.

К. Рондо получил от английской Московской компании 150 золотых гиней в награду за труды. С «гонораром» Бирона вопрос остаётся открытым. Английский исследователь выяснил, что восстановление дипломатических отношений с Россией обошлось английской казне в 32 тысячи фунтов для окружения императрицы, но в отношении Бирона ограничился только деликатным замечанием: «Нет основания полагать, что торговый договор являлся исключением из правила»{500}. Однако заключение договора 1734 года едва ли можно назвать проявлением «антирусской деятельности иностранцев» в российском правительстве в годы бироновщины. Принципиальная проблема была не в степени «взяткоёмкости» Шафирова или Бирона, а в слабости самого отечественного бизнеса. Англия являлась основным торговым партнёром империи, но при этом Россия не имела своего торгового флота и практически вся заморская торговля обеспечивалась западноевропейскими, прежде всего английскими, перевозчиками. Даже в середине столетия лишь 7–8 процентов экспорта приходилось на отечественные торговые суда, ходившие, как правило, только по Балтике. Российские купцы только начинали осваивать западный рынок, не имея ни надёжного банковского кредита, ни мощных торговых компаний, ни налаженных связей. В этих условиях отстаивать свои позиции, когда англичане грозились найти другие «каналы коммерции», было нелегко.