Эрнст Саломон - Вне закона

Я с Габриэлем как раз вернулся в Эссен — там, где канал через Эмшер входит в подмостовое ложе реки, мы взорвали к чертям эту штуку, перерезали подвод электричества к воротам шлюзов, и, таким образом, опустили уровень воды так, что канал перестал быть проходимым для транспортных судов, когда мы услышали, что диверсионный отряд Шлагетера провалился.

Из-за подрыва моста у Калькума полиция — немецкая полиция из Кайзерсверта — издала объявление о розыске Шлагетера. Это не было для нас неожиданным. Когда мы переходили границу, то немецкие власти гнались за нами так же усердно, как французские в районе борьбы. Были бургомистры, наши люди, которых немецкая полиция задерживала, обыскивала, и если у них находили оружие или взрывчатку, их арестовывали и передавали французам. Были команды немецкой жандармерии, которые рука об руку сотрудничали с французскими, чтобы ловить нас. Шлагетера французам выдали немцы. Его взяли, и вместе с ним Беккера, Задовски, Циммерманна и Вернера и еще двух других. Хауэнштайн был арестован немецкой полицией и посажен в тюрьму.

Мы пробовали все, чтобы вытащить товарищей. Но тот, у кого в руках были все связи, средства, планы, всё, Хауэнштайн, не был освобожден, и тем более его не освободили, когда он снова и снова требовал, чтобы его, по крайней мере, временно отпустили из тюрьмы для организации освобождения Шлагетера.

Мы были в пути день и ночь. Когда мы, наконец, узнали, что товарищи в Вердене, и сконцентрировали там все свои силы, их уже отвезли оттуда в Дюссельдорф. Мы слышали о диких истязаниях в Эссенском угольном синдикате, французской штаб-квартире. Мы слышали об ударах кнутом и ударах прикладом. Мы в Вердене были уже в тюремном дворе, мы не могли приблизиться к Дюссельдорфу, так как немецкая полиция следила за нами даже пристальнее, чем французская. Мы хотели организовать массовый штурм тюрьмы, и Габриэль призвал на помощь рабочих заводов Круппа, тринадцать из которых в мае были застрелены французами. Все было напрасно. Мы обращались к бургомистрам, у которых колыхались брюха в жилете, когда мы приходили к ним; Габриэль поехал в Берлин к правительству, которое с издевкой отклонило его просьбу и рекомендовало обратиться в Красный крест.

26 мая 1923 года Шлагетер был расстрелян французской расстрельной командой на Гольцхаймерской пустоши около Дюссельдорфа, на три часа раньше, чем мы хотели начать последний, отчаянный, безумный штурм тюрьмы. Другие товарищи были вывезены на острова Сен-Мартен де Ре и должны были оттуда отправиться в Кайенну…

… Габриэль принял в свои руки непосредственное руководство во всей оккупированной области. Во Франкфурте сидел Хайнц, в Эссене Хауэнштайн, в Кёльне

Трефф. Но я должен был сменить Треффа в Кёльне. Потому что ему нужно было вылечить серьезное ранение руки, которое он получил в феврале, когда застрелил главаря кёльнских сепаратистов прямо в его квартире, причем после этого он бежал оттуда через световую шахту. «Для отдыха» он отправился в Шпандау в цитадель, где квартировал батальон «Черного Рейхсвера» и готовил всех измотанных бойцов борьбы в Руре для новой работы. Он недолго оставался там. Он вместе с другими вытащил в июне капитана из тюрьмы имперского верховного суда в Лейпциге.

Похоже, что все хотело еще раз окончиться для нас удачей. Вся империя бурлила. То, что удерживало ее, было ничем иным, как страхом перед последним жестким и динамичным принуждением хаоса, из которого должна была вырасти немецкая революция. Но инфляция, ужасное падение марки, единственной ценности, которая еще связывала отдельного человека с вещами, гарантировавшими ему существование, с хлебом насущным, с гарантированным порядком, создавала атмосферу, в которой то, что было для него верой, становилось фатализмом, а фатализм превращался в отчаяние. Скоро каждый был сам за себя, распыленная масса образовывала империю, сырье для прорыва, призыв к которому, кажется, ждал каждый, за сигналом которого, похоже, каждый хотел следовать.

Но мы, друзья бога и враги всего мира, должны были непреклонно разбивать то, что хотело втиснуться в состав будущего. Если раньше мы долгие годы стояли совершенно одни, то теперь у нас постепенно выкристаллизовалось то, у чего еще была надежда. Уже были мгновения, в которые мы видели за нами решительные массы, когда мы наносили удар. В Дюссельдорфе, в Аахене, в Кре-фельде, в Бонне сепаратистам пришлось почувствовать это на себе. Выстрела, выпущенного нами, там было достаточно, чтобы мобилизовать массы. С резиновыми шлангами и дубинками, с камнями и охотничьими ружьями вышли мы на борьбу и убивали, под обстрелом французов, овладев бунтом, пока не было искоренено то, что противостояло нам. Это было в местности вокруг Хоннефа и Эгидиенбурга, в тонкой полосе между плацдармами Кобленца и Кёльна, которая была свободна от французской оккупации, и там Габриэль руководил главным ударом. Туда он сумел различными приемами заманить толпу из примерно полутора тысяч сепаратистов из оккупированной области, и мы сидели в лесах и наблюдали за ее подходом. Там собрались все эти типы, винтовки с дулом в грязи, в обносках, небрежные, с грязными лицами. И они врывались в деревни, стреляли, орали, вытаскивали скот из хлевов, резали его прямо на улице, грабили, пили и поджигали. Тогда мы подняли крестьян. Колокола били в набат, на холмах вспыхивали пожары, и мы вырвались из лесов, дикие толпы с косами, навозными вилами и цепами. Вдруг ожила вся долина, крестьяне, потные, окровавленные, наскоро собранные в кучки бойцов, забивали до смерти, гнали, буйствовали — еще долго во дворах Вестервальда будут рассказывать о крестьянской битве у Семи гор.

Сигналом к последнему усилию был отказ правительства даже от пассивного сопротивления. Все настаивало на марше на Берлин. Тайная армия образовалась почти сама по себе. Давление ожидания становилось невыносимым. «Черный Рейхсвер» прозябал в казематах жалких бастионов, в темноте изматывающей маскировки. И скопившиеся энергии заставляли силы обращаться друг против друга, приводя к тихому, сверлящему самоуничтожению. Те люди, которые собрались там, научились быть безжалостными к предателям. Бухруккер в Кю-стрине выдвинулся вперед. Около Кобурга стояли уже черные подразделения, бригада как основа, к вступлению в Тюрингию, в направлении Берлина. В Баварии вооруженные группы в униформе беспрепятственно маршировали на улицах.

8 ноября Габриэль и я прибыли в Мюнхен. Город был в неописуемом возбуждении, Гитлер провозгласил национальную республику. Черт побери, это произошло в Бюргербройкеллере. И у Фельдхеррнхалле 9 ноября полиция и Рейхсвер стреляли в придвигающуюся процессию, и при этом погибли тринадцать человек, среди них те парни, которые как раз боролись с нами в Руре.