Анри Труайя - Александр I

В Троппау еще меньше, чем в Экс-ла-Шапелль, скрипок и женщин. Не развлекаются, не танцуют – работают. Погода отвратительная. Городок утопает в грязи. «Почва в Троппау жирная и мягкая, как масло, – пишет Меттерних. – Мы увязаем в грязи, точно в шоколадном мороженом. Так как нельзя пройти по улице, не провалившись по колено, муниципальные власти приказали уложить на земле настил, сколоченный из подогнанных одна к другой досок. Он образует узенькую, но удобную тропинку… Император Александр ежедневно прогуливается по этой тропинке. Мужчинам, которые идут ему навстречу, приходится, естественно, отступать в это месиво, а дам он, шагнув в грязь, учтиво пропускает, если только они, жертвуя собой, не опередят его».

Наконец, уполномоченные союзников подписывают протокол, определяющий их позицию по отношению к любому революционному выступлению. «Союзные державы, – читаем в протоколе, – обладают неоспоримым правом сообща принимать предупредительные меры против государств, в которых изменение политических институтов произошло в результате революции, особенно когда эта революция явно противозаконна и является угрозой для безопасности других государств».

Несмотря на отказ Франции и Англии подписать этот угрожающий документ, союзники приглашают Неаполитанского короля Фердинанда I приехать в Лайбах, где продолжится работа конгресса, для совещания с союзными государствами и выработки карательных мер против его взбунтовавшегося королевства. Очень довольный этим первым реальным результатом совместных действий союзников, Александр пишет 4 ноября 1820 года княгине Софье Мещерской: «Мы занимаемся здесь делом столь же важным, сколь и трудным. Мы ищем способы борьбы с империей Зла. Она быстро расширяется, используя все тайные средства, которые способен изобрести управляющий ею сатанинский гений. Найти противоядие – не в жалких человеческих возможностях. Справиться со Злом может лишь Спаситель силой Своего Божественного Глагола. Воззовем же к Нему со всем жаром наших сердец, дабы Он простер над нами Свою Божественную длань».

На следующем конгрессе, открывшемся через несколько недель, 8 января 1821 года, в Лайбахе, союзники обсуждают конкретные меры подавления революционных движений. Этот поворот в политике Александра ослабляет роль Каподистрии на театре дипломатических переговоров. Царь, настроенный Меттернихом, подозревает в малодушии советника, вечно удерживающего его за фалды и мешающего ему двигаться вперед. Для восстановления порядка в Европе Австрия выставляет армию в 90 тысяч человек. Александр обещает прислать 90 тысяч русских солдат. В Лайбах вызван генерал Ермолов, чтобы принять командование этой полицейской армией интервентов. Но русским не приходится пускать в ход оружие. Австрийцы одни справляются с делом. Перейдя через реку По, они приводят Неаполь к повиновению, а чуть позже подавляют восстание в Пьемонте. Ермолов с облегчением пишет: «Конечно, не было доселе примера, чтобы начальник, предназначенный к командованию армией, был столько, как я, доволен, что война не имела места». Хотя русские штыки не понадобились, Меттерних удовлетворен: он больше не сомневается – в случае необходимости на них можно рассчитывать. «Не Россия нас ведет, – пишет Меттерних, – а мы ведем за собой императора Александра, воздействуя на него простейшими доводами. Он нуждается в советах и растерял всех своих советников. В Каподистрии видит вождя карбонариев. Не доверяет ни своей армии, ни министрам, ни дворянству, не доверяет своему народу. А в таком положении никем руководить нельзя».

В следующем, 1822 году союзники, собравшись на конгресс в Вероне, обсуждают испанские дела. Устами Шатобриана, нового представителя Людовика XVIII, Франция заявляет, что готова перейти Пиренеи и подавить мятеж силой оружия. Такая решительность по вкусу царю. Он открывает в писателе-романтике душу, издающую звук столь же кристально чистый, как и его собственная. Не сомневаясь, что будет понят собеседником, он с пафосом произносит: «Не может быть больше политики английской, французской, прусской, австрийской; есть одна общая политика – политика всеобщего спасения, которую должны проводить вместе народы и короли. Я первый выказываю верность принципам, на которых основал Союз… Да и что иное могло бы соблазнить меня?.. Провидение отдало в мою власть 800 тысяч солдат не для того, чтобы я удовлетворял свое честолюбие, а для того, чтобы я защищал религию, мораль и справедливость, чтобы я способствовал торжеству порядка, на котором зиждется человеческое общество». И в подкрепление этих деклараций снова предлагает предоставить русские войска для любой репрессивной акции против зачинщиков беспорядков. К счастью, и на этот раз это пустые слова, и русские полки не покидают казармы.

Среди офицеров растет недовольство готовностью царя посылать русские войска для подавления стихийно вспыхивающих в Европе освободительных движений. Для них, верных защитников родины, оскорбительно превращаться в международных жандармов. Сразу после закрытия конгресса в Лайбахе командир гвардии генерал Васильчиков предупредил князя Волконского о нежелании русской военной элиты принимать на себя роль чужеземных карателей. «Вы не представляете, как успешно распространились у нас либеральные идеи, – пишет он. – Не отвечайте мне избитой фразой: „Заставьте их замолчать!“ Число говорунов слишком велико, чтобы вынудить их к молчанию. Революция в умах уже совершается, и единственное средство не дать кораблю затонуть – не натягивать паруса больше, чем позволит ветер».

Несмотря на почти единодушное неодобрение, отголоски которого доходят до него из России, Александр тверд в своем намерении стать крестоносцем за монархическое дело перед лицом всего мира. Дух Зла, воплощенный в Наполеоне, распался на множество частиц и воплотился в революционеров. Царь победил Великую армию в мундирах, на очереди сражение с новой Великой армией – во фраках. «Я вам говорю, – пишет он Голицыну, – что современное зло гораздо опаснее, чем разрушительный деспотизм Наполеона, потому что нынешние доктрины гораздо сильнее действуют на толпу, чем военное иго, которым он держал ее в руках… Вы мне советуете… громко исповедовать мою единственную поддержку в Спасителе. Но разве я придерживаюсь другого языка после 1812 года?»

И вот наступает момент, когда слово Всевышнего не вполне внятно доходит до слуха Александра: неожиданно возникает религиозно-политическая греческая проблема. Александр в замешательстве и не знает, на что решиться. Незадолго до отъезда из Лайбаха он узнал, что его молодой адъютант, князь Ипсиланти, по происхождению грек, с отрядом набранных в России добровольцев перешел пограничную реку Прут и призвал греков к восстанию против турецкого ига. Группы повстанцев, вооруженных старинными кремневыми ружьями и саблями, стекаются к нему со всех сторон. Восстание охватывает Пелопоннес и Аттику с быстротой лесного пожара. Вскоре в ряды восставших эллинов вступает Байрон и своим поэтическим гением освещает благородное дело народной борьбы за свободу. Пушкин, высланный в Кишинев, мечтает последовать его примеру. Борьба идет неравная, варварская, переходя в разбой и резню мирного населения. Вся Россия взбудоражена этой священной войной и ждет, что предпримет царь. Неужели он, защитник христианской веры, позволит неверным истреблять братьев своих во Христе? Александра мучат сомнения: вера требует, чтобы он поспешил на помощь православным, но страх перед всяким вооруженным выступлением так велик, что он готов осудить греков, поднявших оружие против Турции. Он как-то сказал Каподистрии, что не желает ради освобождения Молдавии, Валахии и Сербии обострять отношения с Константинополем: «Все это хорошо в теории, но добиться чего-нибудь можно только пушками, а я этого не хочу. Довольно уж было войн на Дунае, войны деморализуют армии. Кроме того, мир в Европе еще не упрочен, и зачинщики революций ничего бы так не желали, как втравить меня в войну с турками». На этот раз Каподистрия возвращается к восточному вопросу с большей настойчивостью. Грек по национальности, пылкий патриот, Каподистрия воодушевлен сознанием, что, призывая царя решительно поддержать восставших греков и выступить против Турции, одновременно служит делу освобождения страны своих предков и величию России. Сами его противники уважают его как человека с сердцем и умом, до тонкостей изучившего политическую обстановку как в Европе, так и в западной Азии. Александр остается глух к воинственным призывам своего министра. Он знает, что, если начнет войну с Турцией, союзники его не поддержат. Он тщетно доказывал французскому послу: «Взгляните на карту! Французскому флоту достаточно войти в Дарданеллы и оттуда подать руку помощи Святой Софии!» Ни Франция, ни Англия, ни Австрия не отвечают на его предложения совместных действий против султана. В конце концов доброе согласие между великими державами ему дороже, чем страдания и жизнь нескольких тысяч единоверцев. Меттерних внушает ему, что Ипсиланти тесно связан с итальянскими карбонариями и что греческое восстание, если оно победит, увлечет за собой соседние нации. Царь соглашается с ним. Каподистрия дезавуирован. Канцлер Австрии иронически говорит об Александре: «Он из черного стал белым». И еще: «Император Александр укоренился в моей школе». Следуя урокам своего нового австрийского друга, царь заявляет: «Если мы ответим туркам войной, руководящий бунтами парижский центр восторжествует, и ни одно правительство не удержится у власти». А Голицыну он пишет: «Нет сомнения, что толчок к этому повстанческому движению был дан тем же центральным комитетом прямо из Парижа с целью поддержать Неаполь и помешать нам разрушить одну из синагог Сатаны, возведенных единственно для того, чтобы развивать и распространять его антихристианскую доктрину». Тем хуже для православных греков, тем хуже для традиционной политики России на Востоке, проводимой царями от Петра Великого до Екатерины Великой, тем хуже для либерально настроенных умов Петербурга и Москвы. Александр информирует Порту, что решительно осуждает любую попытку мятежа против законной власти и желает соблюдать верность договорам, заключенным между Россией и Турцией. Император открыто выражает неудовольствие князем Ипсиланти, уволив его из рядов русской армии. Отряды Ипсиланти разбиты турками, остатки их рассеяны. Он бежит в Австрию, где его хватают и бросают в крепость. Каподистрия уведомляет императора, что более не может оставаться во главе Министерства иностранных дел. «Что ж, – отвечает Александр, – раз нужно – расстанемся». Так уходит единственный в окружении Александра человек, способный противостоять влиянию Меттерниха.[79] Его заменяет молодой податливый Нессельроде, всецело подчиненный интересам Австрии. «Зло исторгнуто с корнем, – торжествует Меттерних. – Граф Каподистрия похоронен до конца своей жизни, а Европа избавилась от великих опасностей, которыми угрожало ей влияние этого человека». И докладывает императору Францу: «Русский кабинет одним ударом разрушил грандиозное дело Петра Великого и его преемников. Теперь все строится на новой основе, и, то, что Россия утратила морально, выиграла Порта».