Моя жизнь - Айседора Дункан
В мгновение пророческой любви к Америке Уолт Уитмен сказал: «Я слышу, как поет Америка». Могу себе представить мощную песню, которую услышал Уолт, – из волн Тихого океана, над равнинами поднимались голоса многочисленного хорала, объединившего голоса детей, молодежи, мужчин, женщин, воспевающих демократию.
Когда я прочла это стихотворение Уитмена, оно вызвало у меня видение танцующей Америки, и этот танец должен был стать достойным воплощением той песни, которую услышал поэт. Эта музыка будет иметь величавый ритм, словно приподнятое настроение, словно размах и очертания Скалистых гор. В ней не должно быть ничего общего с чувственным ритмом джаза, она уподобится трепету души Америки, рвущейся ввысь, через труд – к исполненной гармонии жизни. В увиденном мною танце не будет и следа фокстрота или чарльстона – скорее живой прыжок ребенка, устремляющегося в высоту, к своему будущему воплощению, к новому великому видению жизни, которая выразит Америку.
Когда мои танцы называют греческими, это вызывает у меня улыбку, причем ироническую, поскольку я сама считаю, что они возникли из воспоминаний моей бабушки-ирландки, часто рассказывавшей нам, как они с дедом в 1849 году ехали в крытом фургоне по Великим Равнинам. Ей было тогда восемнадцать, а ему – двадцать один год. Она рассказывала, как ее ребенок родился в таком фургоне во время знаменитой битвы с краснокожими, и, когда индейцы были наконец разбиты, дедушка, все еще держа в руке дымящееся ружье, просунул голову в дверь фургона, чтобы поприветствовать своего новорожденного ребенка.
Когда они добрались до Сан-Франциско, дедушка одним из первых построил деревянный дом. Помню, как маленькой девочкой я посещала этот дом, и бабушка, вспоминая об Ирландии, часто пела ирландские песни и танцевала ирландские джиги, но, мне кажется, в ее джиги вкрался героический дух пионеров и битвы с краснокожими, возможно, даже жесты самих краснокожих, а также немножко из «Янки Дудля» тех времен, когда дедушка, полковник Томас Грей, походным маршем вернулся домой с Гражданской войны. Все это бабушка включала в свою ирландскую джигу, а от нее переняла это я, вложив свое собственное представление об устремлениях молодой Америки, и, наконец, мое духовное понимание жизни через Уолта Уитмена. Таков был источник так называемого греческого танца, которым я наводнила весь мир.
Таково было происхождение, корни, но впоследствии, приехав в Европу, я обрела трех великих учителей, трех великих предвестников танца нашего века – Бетховена, Ницше и Вагнера. Бетховен создал мощный ритм танца, Вагнер – скульптурную форму, Ницше – душу танца. Ницше был первым танцующим философом.
Я часто думаю, где тот американский композитор, который услышит поющую Америку Уолта Уитмена и кто создаст подлинную музыку для американского танца, которая не будет содержать джазовых ритмов – никаких ритмов, ведущих вниз от талии, но исходящих из солнечного сплетения, временного жилища души, вверх к усыпанному звездами знамени огромного неба, аркой раскинувшегося над пространством земли от Тихого океана над Великими Равнинами, над Сьерра-Невадой, над Скалистыми горами до Атлантики. Я молю тебя, молодой американский композитор, создай музыку для танца, которая выразит Америку Уолта Уитмена, Америку Авраама Линкольна.
Мне кажется чудовищной мысль о том, что кто-то может подумать, будто джазовые ритмы выражают Америку. Джазовый ритм выражает первобытных дикарей. Американская музыка должна быть иной. Ей еще предстоит быть написанной. Ни один композитор еще не уловил этот ритм Америки – он слишком мощный для слуха большинства. Но однажды он хлынет потоком из огромных пространств земли, прольется дождем из обширных небесных пространств, и Америка получит выражение в некой титанической музыке, которая преобразует ее хаос в гармонию, а длинноногие сияющие мальчики и девочки будут танцевать под эту музыку, и это будут не трясущиеся, похожие на обезьяньи, конвульсии чарльстона, но замечательные, потрясающие, возвышенные движения, поднимающиеся выше египетских пирамид, выше греческого Парфенона, выражение такой красоты и силы, какой еще не знала ни одна цивилизация.
И в этом танце не будет ничего от пустого кокетства балета или чувственных конвульсий негров. Он будет чистым. Я вижу, как Америка танцует, стоя одной ногой на вершине Скалистых гор и удерживая при этом равновесие, простирая руки от Атлантического океана к Тихому, ее прекрасная голова вскинута к небу, а на лбу сияет корона из миллиона звезд.
Как нелепо, что в Америке поощряются школы так называемой телесной культуры, шведской гимнастики и балета. Типичные американцы не могут быть балетными танцовщиками. Ноги у них слишком длинные, тела слишком гибкие, а дух слишком свободолюбивый для этой школы жеманной грации и хождения на носках. Известно, что все балерины были невысокого роста. Высокая же, хорошо сложенная женщина никогда не сможет танцевать в балете. Тот тип, который характеризует Америку наилучшим образом, не создан для балета. Даже в самой причудливой фантазии мы не сможем вообразить богиню свободы, танцующую в балете. Так зачем же прививать эту школу в Америке?
Генри Форд выразил пожелание, чтобы все дети Форд-Сити танцевали. Он не одобрял современных танцев и считал: пусть танцуют старомодные вальс, мазурку и менуэт. Но старомодные вальс и мазурка выражают нездоровую сентиментальность и романтизм, которые современная молодежь переросла, а менуэт – воплощение елейного подобострастия придворных времен Людовика XIV и кринолинов. Что общего имеют эти ритмы со свободной молодежью Америки? Неужели мистер Форд не знает, что движения так же красноречивы, как и слова?
Зачем нашим детям склонять колена в столь изощренном и раболепном танце, как менуэт, или кружиться в лабиринтах фальшивой сентиментальности вальса? Лучше позвольте им шагать большими шагами, прыгать и скакать с высоко поднятыми головами и широко раскинутыми руками, отражая в танце язык наших пионеров, силу духа наших героев, справедливость, доброту и чистоту наших государственных деятелей и всю вдохновенную
