Елена Обоймина - Рудольф Нуреев. Я умру полубогом!

«В Ленинграде ему наконец-то серьезно поставили ноги в первую позицию, — пояснял Михаил Барышников. — Это очень поздно для классического танцовщика. Он отчаянно пытался догнать сверстников. Каждый день весь день — танец. Проблемы с техникой его бесили. В середине репетиции он мог разреветься и убежать. Но потом, часов в десять вчера, возвращался в класс и в одиночестве работал над движением до тех пор, пока его не осваивал».

Трудности были связаны и с природными данными Рудольфа, вроде бы не идеальными для искусства балета. Его рост — 1,76 метра — считался для танцовщика средним, а ноги были коротковаты по соотношению с торсом. Хотя, как подтверждает история балета, лучшими исполнителями как раз чаще всего становились танцовщики невысокого роста. К сожалению, высокий рост, соразмерное сложение и прекрасные внешние данные не гарантируют особых достижений в этом виде искусства. Интересно вспомнить откровенное высказывание по этому поводу танцовщика с прекрасной романтической внешностью, идеально сложенного солиста Кировского театра 1965–1971 годов Джона Марковского (он известен зрителям благодаря кинообразу принца Зигфрида, созданному на экране в фильме-балете «Лебединое озеро»): «Мой рост — 186 см — не позволял мне танцевать виртуозно, делать всякие кабриоли и прочее, зато я мог быть хорошим партнером».

Одно очевидно: Рудольф не обладал от природы хорошей координацией движений и воздушной легкостью. Поэтому даже то, что другим давалось сравнительно легко, им достигалось немалыми усилиями. Но танцевать он был готов и днем и ночью.

Румын Серджиу Стефанеску, которого разместили в одной спальне с Нуреевым, вспоминал: «Каждую ночь, едва выключали свет и дверь в комнату закрывалась, Руди выскакивал из кровати и тормошил меня: «Вставай, вставай!». И мы начинали танцевать — до двух, до трех часов утра. Танцевали все подряд: мужские вариации, женские вариации, все известные нам па-де-де. Женские партии исполняли по очереди. Мы были фанатиками. В конце первого курса нас перевели с третьего этажа на первый. После этого мы просто-напросто открывали окно, вылезали на улицу и бродили по городу. С тех пор я навсегда запомнил такую картину: белая ночь и Рудольф, в упоении танцующий вокруг обелиска на площади перед Зимним дворцом».

Нуреев был зачислен в 6-й класс, вел который директор училища Валентин Шелков, помешанный на строгой дисциплине.

«Всем нам внушали, что великий талант в академии ничего не стоит, если не подчиняется установленному порядку, — подтверждал танцовщик Валерий Панов. — Порядок ставился наравне с наивысшими достижениями в нашей работе, тогда как артистическая индивидуальность, бросавшая вызов нормам поведения, определенно преследовалась. Чем более одаренным был ученик, тем скорее его исключали за грубость, ребячество, неуспеваемость по общим предметам, а особенно за нарушение правил».

С самого начала отношения педагога и ученика не сложились: юноша, непохожий на других и не желающий на них походить, раздражал Шелкова. Он игнорировал дисциплины, на его взгляд, совершенно не нужные артисту балета. Дошло до того, что однажды он открыто возмутился прямо в лицо изумленному учителю:

— Математика! Для чего она мне? Считать деньги? Это я сделаю и без нее!

Чтобы посмотреть очередной спектакль, Рудольф исчезал из училища по вечерам, что было строжайше запрещено.

«Меня трудно было подчинить размеренному порядку ленинградской школы, этот консерватизм заведения требует от учащихся безоговорочного подчинения его дисциплине. В старших классах было очень мало учащихся, которые бы жили при школе, главным образом это были еще дети, во всяком случае, они все были моложе меня. Я хотел доказать, что не собираюсь вести свою жизнь по их образу и решил сделать смелый поступок. Однажды я пошел вечером в Кировский театр посмотреть балет «Тарас Бульба», хотя было строго запрещено ходить туда по вечерам. В конце концов, я не для того же приехал из Уфы, чтобы сидеть дома каждый вечер, когда совершенно очевидно, что посещать балеты — это тоже очень важная часть моего балетного образования»[9].

На этот веский аргумент трудно, казалось бы, что-либо возразить. Но посещение балета «Тарас Бульба» имело последствия самые неожиданные и неприятные. Вернувшись поздно вечером в комнату общежития, Рудольф обнаружил, что его постель, а также продукты, оставленные на столе, загадочным образом исчезли. Юноша стоически устроился спать на голом полу; утром, не позавтракав, отправился в класс на урок литературы и… упал там в голодный обморок, как только его вызвали отвечать. Как мы помним, с ним такие вещи случались и прежде…

Когда Рудольф пришел в себя, то спокойно, перед всем классом рассказал, что был наказан за то, что вечером без разрешения пошел на балет и что в следующий раз, очевидно, может ожидать нового наказания, «так как мы все еще живем во времена Александра I». Но сейчас, если класс сможет извинить его, он хотел бы пойти к своим друзьям — отоспаться и чего-нибудь поесть.

Разумеется, об этом эпизоде было доложено начальству, и Нуреева вызвали в кабинет директора, где он в очередной раз предстал перед Шелковым. Директор отругал его и приказал назвать адреса и имена своих друзей в Ленинграде. Под его напором Рудольф вынул записную книжку и сообщил адрес дочери Анны Ивановны Удальцовой, у которой он остановился, когда прибыл в Ленинград. Вдруг в приступе ярости Шелков подошел к нему и вырвал из рук блокнот с адресами.

Нуреев на всю жизнь запомнил этот случай. Он знал, что именно дисциплина выковывает характер и что без нее нельзя.

Но систематическое подавление индивидуальности — такой дисциплины он не понимал. Буквально все, что он делал, оказывалось не по душе Щелкову: не там встал, не так поздоровался…

Тамара Закржевская, ленинградская знакомая Рудольфа, писала: «Когда он приехал в Ленинград и поступил в училище, встретили его там очень неприветливо. Рудик попал в класс Валентина Ивановича Шелкова, который невзлюбил его с первого взгляда. Рудик мне рассказывал, что, когда начинался урок, Валентин Иванович иначе, как «деревенщина», к нему не обращался. И ученики (Рудик был старше всех в классе, ему исполнилось уже семнадцать), даже не по злобе, а потому, что перед глазами был пример учителя, постоянно называли его обезьяной.

Он безумно страдал, замкнулся в себе, будто чувствовал, что он один в этом враждебном мире. Он говорил мне, что тогда его захлестнуло отчаяние — дальше так быть не может. Ведь он так стремился в это училище, так хотел учиться».

Фраза зарубежного биографа Отиса Стюарта о том, что «все три года своей учебы в хореографическом училище Нуриев буквально терроризировал руководство полным пренебрежением к самым высокочтимым идеалам эпохи», ничего, кроме улыбки, вызвать не может. Разумеется, горькой улыбки.