Николай Новиков - У истоков великой музыки
Вместе с сотрудниками музея мы полетели на самолете в столицу.
Погода в этот сентябрьский день в Москве выдалась будто по заказу: солнечно, тепло, зелень еще не тронута желтизной, обилие цветов. У Большого, как всегда, многолюдно, а в этот раз праздничная обстановка - 1 сентября 1978 года открывался 203-й сезон главного театра страны. От Столешникова переулка до знаменитых восьми колонн театра - живой людской коридор, и многие с надеждой спрашивают: "У вас нет лишнего?". К подъезду уже подходят счастливые обладатели билетов. Подъезжают автобусы "Интуриста", роскошные лимузины. По речи, по цвету кожи, по знакам на посольских машинах можно определить, что сегодня здесь "все флаги в гости". Невольно охватывает гордость - все эти люди собрались на оперу нашего Мусоргского.
Проходим в вестибюль, мимо вежливо-строгих контролеров. У нас лучшие места в партере, и, пока ярко горят люстры, знакомимся с программой. В книжечке портрет композитора, биографическая справка: "Модест Петрович Мусоргский родился в усадьбе Карево Псковской губернии".
Подумать только, "Бориса Годунова" дают сегодня в 494-й раз! Полтора миллиона зрителей аплодировали Мусоргскому только в этих стенах. В Большом театре "Борис Годунов" был впервые поставлен в декабре 1888 года, через 14 лет после премьеры в Мариинке. Непревзойденный Борис, Федор Иванович Шаляпин, вспоминал: "Борис Годунов до того нравился мне, что, не ограничиваясь изучением своей роли, я пел всю оперу".
И в этот раз выступали известные певцы: Ирина Архипова, Александр Ведерников, Артур Эйзен... А в самой главной роли - "наш" Евгений Нестеренко... Оперу слушали миллионы людей, трансляция шла по первой программе Всесоюзного радио и еще на 90 стран мира.
Раздается последний звонок. Свет в хрустальных люстрах медленно угасает, и огромный многоярусный зал погружается в темноту. Приглушенный шорох, покашливание напоминают, что в театре собрались почти три тысячи зрителей. Луч света падает на пульт, где уже стоит дирижер Лазарев. Когда-то здесь стоял Сергей Рахманинов! Снизу вверх катится волна аплодисментов. Дирижер поднимает палочку, и звучит оркестр. Что-то знакомое, родное, похожее на протяжную песню. Только тревога слышится в мелодии.
Во второй картине, после перезвона колоколов, на сцену выходит Борис. Звучит знакомый монолог царя:
- Скорбит душа! Какой-то страх невольный зловещим предчувствием сковал мне сердце...
Опера уже делает свое - вытесняет легкомысленную суетность, берет за живое, и начинаешь сопереживать тому, что происходит на сцене.
А после спектакля нас проводят в святая святых - за кулисы. Впервые оказавшись по ту сторону сцены, поражаешься: здесь почти такое же огромное пространство, как в зрительном зале. Помещение напоминает цех современного завода: краны, приспособления, электрокары. Работник театра поясняет:
- Эти колокола настоящие, с московских и суздальских храмов. Костюмы актеров, исполняющих роли священнослужителей, тоже подлинные.
Проходим мимо целой галереи гримерных и слышим: "Здесь готовился к выступлениям Шаляпин, там - Собинов, Лемешев...".
Гримерная Нестеренко небольшая, с пианино. Евгений сидит у зеркала, уже без бороды, без кафтана, но еще в сапогах и атласных царских шароварах. Женщина в белом халате помогает снимать грим. Заметив нас, певец поднимается навстречу, засыпает вопросами:
- Что нового в Наумове, Кареве? Как здоровье Федора Прокофьевича?
Замечаю на стене портреты Мусоргского, Шаляпина. В гримерную заходят артисты, успевшие переодеться, и Нестеренко представляет нас: "Земляки Мусоргского". Приятно, что известные певцы с интересом расспрашивают о наших краях.
Суета за кулисами утихает, гаснет свет.
- Едемте ко мне домой,- предлагает Нестеренко,- там обо всем спокойно поговорим.
На наше возражение, что уже поздно и после такой нагрузки певцу нужно отдохнуть, он отвечает:
- После Бориса до утра глаз не сомкну. Надо прийти в себя, ожить, ведь нагрузка на психику колоссальная. Кстати, недавно узнал интересный факт. Иван Петрович Павлов, впервые услышав "Бориса Годунова", сказал, что в сцене смерти Бориса дана точная клиническая картина смерти от грудной жабы, то есть стенокардии.
Я спросил, сколько раз приходилось Нестеренко умирать на сцене.
- Не считал, но много: в "Борисе Годунове", в "Хованщине", в "Иване Сусанине", в "Мазепе"... Однажды мы выступали в Нью-Йорке, в знаменитой "Метрополитен-опера". Собралось более четырех тысяч американцев. А "Бориса" давали на русском языке. Мы все волновались - существовала преграда не только в языке, но и в смысле каждой фразы, в подтексте, хорошо понятном, когда знаешь русскую историю. А в зале - люди иной культуры, социального развития. И вот звучит оркестр. Первая прологовая картина, вторая, третья. И вдруг - буря аплодисментов. Поняли американцы! Значит, для музыки Мусоргского границ не существует,- увлеченно рассказывал Нестеренко.
Садимся в знакомые "Жигули", на которых Евгений колесил по Псковщине. В машине тесно, мы держим на коленях охапки цветов.
В квартире Нестеренко много книг, пластинок, картин, сувениров из разных стран. В кабинете - фотографии оперных театров, где не раз выступал певец. Заметив, что я с интересом рассматриваю их, Евгений стал пояснять.
- Это "Колон", театр в Буэнос-Айресе - один из самых вместительных в мире, больше трех с половиной тысяч зрителей. С огромной, как в Большом театре, сценой. А это знаменитый миланский "Ла Скала" - здесь лучшая акустика. До реставрации и в ленинградском Кировском акустика была удивительная. А это Венская опера - петь здесь наслаждение, публика музыкально грамотная, чуткая, благодарная, Мусоргского особо ценит.
Я спросил у Нестеренко, почему он написал на своем портрете для музея такие слова: "Ничего не знаю выше музыки Мусоргского, счастлив, что пою ее".
- Ни один наш композитор, пожалуй, не почитается в мире так, как Мусоргский. В искусстве ценятся новаторы. Из отечественных композиторов для заграничного слушателя он самый русский, да к тому же, как говорит Моцарт у Пушкина: "Он же гений..." Его творчество оказало огромное влияние и на отечественную, и на зарубежную музыку.
Евгений вышел из кабинета, а через минуту вернулся и, весело потирая руки, произнес:
- Как на Руси говорят, "соловья баснями не кормят". Пора перекусить.
Пока мы беседовали в кабинете, Екатерина Дмитриевна не только накрыла стол, но и умело разместила в вазах охапки цветов.
За столом разговор опять зашел о родине Мусоргского. С дотошностью Нестеренко расспрашивал о музейных делах, о поисках новых экспонатов. Еще в первую встречу в Наумове я понял, что Евгений знает о Мусоргском больше, чем работники музея. И сейчас он говорил о том, что надо не только собрать и расставить вещи, но вдохнуть в них жизнь, изучить неизвестный в литературе псковский период. Евгений назвал имена тех, кто писал о Мусоргском, и с особым уважением говорил о Каратыгине.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});