Андрей Ветер-Нефёдов - УБИТЬ СТИВЕНА КИНГА

На премии я не рассчитывал. Если честно, то не претендовал даже на звание писателя, потому что мечтал быть кинорежиссёром. Уже четыре года как работал на телевидении, лепил обязательные для нашей редакции репортажи о романовской овце, крестьянах, сельских учителях, колбасных заводах и т.д., изредка находя время для авторских телепередач. Если я и мечтал о чём-то в те годы, так это о славе кинорежиссёра. Однажды в рамках цикла «Империя сна» состоялся показ моего фильма «Двери», снятого на третьем курсе ВГИКа. В утреннем эфире фильм прошёл, а в обед внезапно разразился скандал. Меня вызвали на ковёр к начальству и обвинили в том, что я поставил в эфир порнографическую картину.

У меня по жизни всякие неприятности случались. За обнажённую натуру, конечно, журили, но никогда серьёзно не ругали. Даже в советское время, когда я показывал в Союзе кинематографистов мои подпольные фильмы, никто не спешил приклеить мне на лоб ярлык порнографа. В советское время отправляли в тюремную камеру за хранение дома фильма «Последнее танго в Париже», а ведь это классика мирового кинематографа! Но каким-то чудом мне не отвинтили голову за «Пересилие» и «Потуги на любовь», где присутствовал почти неприкрытый секс! А тут разразился скандал с фильмом «Двери». Без малейшей на то причины, на ровном месте – обрушился на меня, как снежная лавина. Это, мягко говоря, это неприятно.

Я показал «Двери» всему руководству. Смотрели внимательно, не проронив ни звука. Никогда у меня не было столь внимательной аудитории. Фильм короткий – всего пятнадцать минут, но для меня этот просмотр, выражаясь штампами, растянулся в вечность. После конечных титров ко мне повернулся руководитель объединения Сергей Торчинский и недоумённо спросил: «А где порнография?» – «Нет никакой порнографии. Не понимаю, кто и зачем пустил слух», – ответил я. В фильме есть любовная сцена, но снята она при раскачивающейся лампе, обнимающиеся тела попадают в свет на доли секунды. И нет там, разумеется, половых органов, по наличию и возбуждению которых формально определяется порнографический уровень. «Хороший фильм. Кто крик поднял? – спросил Торчинский, оглядывая собравшихся. – Что теперь?» Последний вопрос прозвучал неуместно, потому что «Двери» уже изъяли из эфира и ни о каком «теперь» речь уже не шла. Так я стал запрещённым режиссёром. И должен сказать, что запрет произведения вовсе не гарантирует автору громкой или хоть какой-нибудь славы. Никто в стране, за исключением моих коллег, не узнал о том, что мои «Двери» попали под горячую руку какого-то безымянного цензора. Никто не выразил мне сочувствия. Никто не поддержал.

Да, я не мечтал о карьере писателя, хотя в студенческие годы подружка нагадала мне, что я стану известным писателем. Но мне-то хотелось делать кино. Ничто другое не обладало для меня такой магией, как кино. Поэтому кино присутствует во многих моих повестях и романах. Так или иначе, но я рассказываю о кино.

«Как только погас свет и на экране появилось чёрно-белое изображение, Карл ощутил, как к горлу его подкатил приятный спазм. Рейтер любил кино, любил безумно. Оно пробуждало в нём состояние, близкое к трансу. Киноэкран был для него окном в другое измерение. Сколько ни смотрел он фильмов, всякий раз его до глубины души удивляло, что на экране жили бесплотной жизнью тени, в реальность которых зритель верил безоговорочно. Игра света и теней завораживала Карла и давала бесконечную почву для размышлений над материальной стороной бытия. Кино свидетельствовало о том, что реальные люди могли быть и не реальными, а лишь бестелесной формой, за похождениями которых зрители следили с абсолютной верой в то, что тени были вовсе не тенями. Киноэкран был доказательством, что жизнь была не так однозначна, как о ней думало подавляющее большинство людей. Однако в кино продолжали видеть лишь развлечение» («Белый Дух»).

«Среди них, девочек, появилась самая очаровательная, бесспорно вышедшая из той сказки моей души, где колыхались колдовские волны тихого лесного озера. Её звали Суок. Её невозможно было потрогать, как бы того ни желалось, как бы ни распирало мою костлявую грудь непонятным волнением. Я мог притронуться к белому киноэкрану, но мои пальцы в цыпках касались лишь волшебного паруса, который приносил в зрительный зал трёх толстяков, Тибула и куклу наследника Тутти по имени Суок. Её сладкая улыбка гипнотизировала меня, завораживала, когда она пела песню и жонглировала ночью кеглями возле цирковой кибитки» («Сочинительство сказок»).

«Алексей Кирсанов не любил говорить: “Снято! Всем спасибо”. Эти слова означали конец целой жизни. Разумеется, трудиться над фильмом предстояло ещё долго. Алексея ждал кропотливый процесс монтажа, но монтаж – иной пласт существования. Алексей принадлежал к категории режиссёров, для которых съёмочный процесс главнее монтажа. По-настоящему Алексей Кирсанов жил именно на съёмочной площадке, бок о бок с актёрами, дыша с ними одним воздухом, порождая движения их тел, управляя колебаниями их голосов. Он обожал находиться возле актёров, держа их за руки, касаясь их спины и шеи, и сантиметр за сантиметром вырисовывать пластику их жизни перед камерой» («Волки и волчицы»).

Помню, занимаясь литературной записью воспоминаний господина Т, я ухватился за его слова о том, что он ходил в детстве в открытый кинотеатр, и мне, конечно, не составило труда наполнить его слова моими собственными ощущениями: «Включался кинопроектор, освещался экран и там, на этом белом полотне, начиналась чья-то жизнь, к которой невозможно прикоснуться и в которую невозможно войти. Экранная жизнь состояла только из теней, но эти тени обладали такой властью надо мной, что я безоговорочно верил в то, что они наполнены настоящей жизнью. Полтора часа в кинозале дарили мне абсолютное счастье. Это, конечно, детское ощущение, но оно очень сильное».

Власть кино, власть его магических теней надо мной была абсолютной. Против магии киноэкрана я был бессилен. Кинематограф был моим воздухом. Кино манило меня, мне всегда хотелось делать его. Но поскольку режиссура для меня означала не экранизацию чьих-то произведений, а оживление на экране собственных фантазий, то я записывал эти фантазии. Записывал всегда. Куда бы я ни ехал, при мне всегда был и есть блокнот. Наверное, поэтому я легко переключился на сочинительство, когда понял, что дорогу в кино перекрывает шлагбаум, с коим у меня нет сил справиться.

ДЕЙСТВИЕ

Не раз мне приходилось слышать в разных издательствах: «Читателю не интересны рассуждения! Пусть ваши герои действуют. Пусть читатель сам думает о них. Не навязывайте ему ничего своего».